Блокада Ленинграда, дети блокады... Эти слова слышал каждый. Одна из самых величественных и в то же время трагичных страниц в архивах Великой Отечественной войны. Эти события вошли в мировую историю как самая длинная и страшная по своим последствиям осада города. События, которые происходили в этом городе с 8.09.1941 по 27.01.1944, всему миру показали великий дух народа, способного на подвиг в условиях голода, болезней, холода и разрухи. Город выстоял, но цена, заплаченная за эту победу, была очень высока.

Блокада. Начало

План «Барбаросса» - именно так называлась вражеская стратегия, согласно которой осуществлялся захват Советского Союза. Одним из пунктов плана был разгром и полное взятие в короткие сроки Ленинграда. Гитлер мечтал заполучить город не позднее осени 1941 года. Планам агрессора не суждено было осуществиться. Город захватили, отрезали от мира, но не взяли!

Официально начало блокады зафиксировано 8 сентября 1941 года. Именно в этот осенний день немецкие войска захватили Шлиссельбург и окончательно перекрыли сухопутную связь Ленинграда со всей территорией страны.

Фактически все произошло немного раньше. Немцы планомерно изолировали город. Так, со 2 июля немецкие самолеты регулярно бомбили железные дороги, препятствуя поставкам продуктов этим способом. 27 августа связь с городом через железные пути была уже полностью прервана. Через 3 дня произошел обрыв связи города с гидроэлектростанциями. А с 1 сентября перестали работать все коммерческие магазины.

В то, что ситуация серьезная, вначале практически никто не верил. Все же люди, почувствовавшие неладное, начали готовиться к худшему. Магазины очень быстро опустели. Прямо с первых дней в городе ввели карточки для получения продовольствия, закрылись школы и детские сады.

Дети блокадного города

Горем и ужасом на судьбах многих людей отпечаталась блокада Ленинграда. Дети блокады - это особая категория жителей этого города, которых обстоятельства лишили детства, заставили повзрослеть намного раньше и бороться за выживание на уровне взрослых и умудренных опытом людей.

В момент замыкания блокадного кольца, помимо взрослых, в городе оставалось 400 тысяч детей разных возрастов. Именно забота о детях придавала ленинградцам силы: их опекали, берегли, старались прятать от бомбежек, всесторонне заботились. Все понимали, что спасти детей можно только в случае сохранения города.

Взрослые не могли защитить детей от голода, холода, болезней и истощения, но для них делалось все возможное.

Холод

Жизнь в блокадном Ленинграде была тяжелой, невыносимой. Артобстрелы были не самым ужасным, что довелось пережить заложникам города. Когда отключили все электростанции и город окутала тьма, начался самый тяжелый период. Пришла снежная, морозная зима.

Город занесло снегом, морозы в 40 градусов привели к тому, что стены неотапливаемых квартир начали покрываться изморозью. Ленинградцы вынуждены были устанавливать в своих квартирах печки, в которых постепенно, для тепла, сжигалось все: мебель, книги, предметы домашнего обихода.

Новая беда пришла, когда замерзла канализация. Теперь воду можно было взять только в 2 местах: из Фонтанки и Невы.

Голод

Печальная статистика гласит, что самым большим врагом жителей города был именно голод.

Зима 1941 года стала испытанием на выживание. Чтобы отрегулировать обеспечение людей хлебом, были введены продуктовые карточки. Размер пайка постоянно снижался, в ноябре он достиг своего минимума.

Нормы в блокадном Ленинграде были следующими: тем, кто работал - полагалось 250 гр. хлеба, военные, пожарники и участники истребительных отрядов получали по 300 гр., а дети и те, кто был на чужом обеспечении - по 125 гр.

Каких-либо других продуктов в городе не было. 125 грамм блокадного хлеба мало чем напоминали наш, обычный, хорошо знакомый мучной продукт. Этот кусочек, получить который можно было только после многочасового стояния в очереди на морозе, состоял из целлюлозы, жмыха, обойного клея, перемешанного с мукой.

Бывали дни, когда и этот вожделенный кусочек люди не могли получить. Во время бомбежек заводы не работали.

Люди пытались выжить, как могли. Пустые желудки старались наполнить тем, что можно было проглотить. В ход шло все: опустошались аптечки (пили касторку, ели вазелин), отдирали обои, чтобы добыть остатки клейстера и сварить хоть какой-то суп, резали на кусочки и варили кожаную обувь, из столярного клея готовили студень.

Естественно, что для детей того времени самым лучшим подарком была еда. Они постоянно думали о вкусном. Та еда, которая в обычное время вызывала отвращение, теперь была пределом мечтаний.

Праздник для детей

Несмотря на ужасные, смертельно опасные условия жизни, ленинградцы с большим рвением и усердием старались, чтобы дети, оказавшиеся в заложниках холодного и голодного города, жили полноценной жизнью. И если еды и тепла не было где взять, то сделать праздник было возможно.

Так, во время страшной зимы, когда была блокада Ленинграда, дети блокады отпраздновали Решением исполкома Ленсовета были организованы и проведены для маленьких жителей города.

Все театры города приняли в этом активнейшее участие. Были составлены праздничные программы, в которые входили встречи с командирами и бойцами, художественное приветствие, игровая программа и танцы у елки, и самое главное - обед.

На этих праздниках было все, кроме игр и танцевальной части. Все из-за того, что у ослабленных детей попросту не было сил на подобные развлечения. Дети совсем не веселились - они ждали еды.

Праздничный обед состоял из маленького кусочка хлеба к дрожжевому супу, киселя и котлетки, сделанной из крупы. Познавшие голод дети ели, не спеша, бережно собирая каждую крошку, ведь они знали цену блокадному хлебу.

Тяжелое время

Детям в этот период, было намного тяжелее, чем взрослому, вполне осознанному населению. Как объяснить, почему во время бомбежки нужно сидеть в темном подвале и почему нигде нет еды, детям? Про блокаду Ленинграда в народной памяти осталось много страшных историй об оставленных младенцах, одиноких ребятах, которые пытались выжить. Ведь часто бывало так, что уходя за заветным пайком, родные ребенка просто умирали по дороге, не возвращались домой.

Число детских домов в городе неумолимо росло. За один год их количество выросло до цифры 98, а ведь в конце 1941 года было только 17. Около 40 тысяч сирот пытались содержать и сохранять в этих приютах.

Каждый маленький житель блокадного города имеет свою страшную правду. На весь мир стали известными дневники ленинградской школьницы Тани Савичевой.

Символ страданий ленинградцев

Таня Савичева - сейчас это имя символизирует ужас и безнадежность, с которыми вынуждены были бороться жители города. Что тогда пережил Ленинград! поведала миру эту трагическую историю через свои записи в дневнике.

Эта девочка была младшим ребенком в семье Марии и Николая Савичевых. На момент блокады, которая началась в сентябре, она должна была стать ученицей 4 класса. Когда семья узнала о начале войны, было принято решение никуда из города не уезжать, а остаться, чтобы оказывать посильную помощь армии.

Мама девочки шила одежду для бойцов. Брат Лека, имевший плохое зрение, не был взят в армию, он трудился на Адмиралтейском заводе. Сестры Тани, Женя и Нина, были активными участницами борьбы с врагом. Так, Нина, пока были силы, ходила на работу, где вместе с другими добровольцами рыла окопы для укрепления обороны города. Женя, скрываясь от мамы и бабушки, тайком сдавала кровь для раненых бойцов.

Таня же, когда в оккупированном городе в начале ноября опять заработали школы, пошла учиться. В это время было открыто всего 103 школы, но и они с приходом лютых морозов перестали работать.

Таня, будучи маленькой девочкой, тоже не сидела без дела. Вместе с другими ребятами она помогала рыть окопы, тушила «зажигалки».

Вскоре горе постучало в двери этой семьи. Первой не вернулась домой Нина. Девушка не пришла после жесточайших обстрелов. Когда стало ясно, что Нину они никогда больше не увидят, мама отдала Тане записную книжку сестры. Именно в ней девочка впоследствии будет делать свои записи.

Война. Блокада. Ленинград - осажденный город, в котором вымирали целыми семьями. Так было и с семьей Савичевых.

Следующей умерла Женя, прямо на заводе. Девушка работала, вкалывая по 2 смены подряд. Она еще и сдавала кровь. Вот силы и закончились.

Такого горя не вынесла бабушка, женщину похоронили на Пискаревском кладбище.

И с каждым разом, когда горе стучало в дверь дома Савичевых, Таня открывала свою записную книжку, чтобы отметить очередную смерть родных и близких. Вскоре умер Лека, за ним не стало двух дядей девочки, потом умерла мама.

«Савичевы умерли все. Осталась одна Таня» - эти страшные строки Таниного дневника передают весь ужас, который довелось пережить жителям блокадного города. Таня умерла. Но девочка ошиблась, она не знала, что среди Савичевых остался живой человек. Это была ее сестра Нина, которую спасли во время обстрелов и вывезли в тыл.

Именно Нина, вернувшись в родные стены в 1945 году, найдет дневник сестры и поведает миру эту страшную историю. Историю целого народа, стойко боровшегося за свой родной город.

Дети - герои блокадного Ленинграда

Все жители города, выстоявшие и победившие смерть, по праву должны называться героями.

Особенно героически вело себя большинство детей. Маленькие граждане большой страны не сидели и не ждали, когда же придет освобождение; они боролись за родной Ленинград.

Практически ни одно событие в городе не проходило без участия детей. Дети наравне с взрослыми принимали участие в уничтожении зажигательных бомб, тушили пожары, очищали и дороги, разбирали завалы после бомбежки.

Длилась блокада Ленинграда. Дети блокады вынуждены были заменить возле заводских станков взрослых, которые погибли, умерли или ушли на фронт. Специально для детей, работавших на заводах, были придуманы и изготовлены специальные подставки из дерева, чтобы они могли, как взрослые, работать над изготовлением деталей для пулеметов, артиллерийских снарядов и автоматов.

Весной и осенью дети активно работали на огородах и совхозных полях. Во время налетов сигнал учителя служил тому, что дети, снимая головные уборы, падали лицом в землю. Превозмогая жару, грязь, дождь и первые заморозки, юные герои блокадного Ленинграда собирали рекордный урожай.

Дети часто посещали госпитали: убирали там, развлекали раненых, помогали кормить тяжелобольных.

Несмотря на то что немцы всеми силами пытались уничтожить Ленинград, город жил. Жил и выстоял. После снятия блокады 15 тысяч детей получили медаль «За оборону Ленинграда».

Дорога, возвращающая к жизни

Единственный путь, который давал хоть какую-то возможность поддерживать связь со страной. Летом это были баржи, зимой - машины, передвигающиеся по льду. До начала зимы 1941 года к городу добирались буксиры с баржами, но Военный совет фронта понимал, что Ладога замерзнет и тогда все пути будут перекрыты. Начались новые поиски и усиленная подготовка других способов связи.

Так был подготовлен путь по льду Ладоги, который со временем начал называться «Дорога жизни». В истории блокады сохранилась дата, когда первый конный обоз проложил путь по льду, это было 21 ноября 1941 г.

Вслед за этим поехало 60 автомашин, целью которых было доставить в город муку. Город начал получать хлеб, ценой которому была человеческая жизнь, ведь продвижение по этому пути было связано с огромным риском. Часто машины проваливались под лед, тонули, забирая на дно озера людей и продукты. Работа шофером такого автомобиля была смертельно опасной. Местами лед был настолько хрупкий, что даже груженная парой мешков крупы или муки машина легко могла оказаться подо льдом. Каждый пройденный рейс этим путем был героическим. Немцы очень хотели перекрыть его, бомбежки Ладоги были постоянны, но мужество и героизм жителей города не позволили свершиться этому.

«Дорога жизни» действительно выполнила свою функцию. В Ленинграде начали пополняться запасы продовольствия, а из города машины вывозили детей и их матерей. Не всегда этот путь был безопасен. Уже после войны при обследовании дна Ладожского озера были найдены игрушки ленинградских детей, которые утонули во время таких перевозок. Помимо опасных проталин на ледяной дороге, транспорт для эвакуации часто подвергался вражеским обстрелам и затоплению.

Около 20 тысяч людей работали на этой дороге. И только благодаря их мужеству, силе духа и стремлению выстоять город получил то, в чем нуждался больше всего - шанс выжить.

Выстоявший город-герой

Лето 1942 года было очень напряженным. Нацисты активизировали боевые действия на фронтах Ленинграда. Заметно усилились бомбардировки и обстрелы города.

Вокруг города появились новые артиллерийские батареи. У врагов были схемы города, и важные участки обстреливали каждодневно.

Длилась блокада Ленинграда. Люди превращали свой город в крепость. Так, на территории города за счет 110 крупных узлов обороны, траншей и разных ходов появилась возможность осуществления скрытой перегруппировки военных. Такие действия послужили тому, что существенно сократилось количество раненых и убитых.

12 января армии Ленинградского и Волховского фронтов начали наступление. Через 2 дня расстояние между этими двумя армиями было меньше 2 километров. Немцы упорно сопротивлялись, но 18 января войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились.

Этот день ознаменовался еще одним важным событием: снятие блокады произошло за счет освобождения Шлиссельбурга, а также полной очистки от врага южного побережья озера Ладоги.

Вдоль берега получился коридор около 10 километров, он-то и восстановил сухопутную связь со страной.

Когда произошло снятие блокады, в городе было около 800 тысяч человек.

Знаменательная дата 27 января 1944 года вошла в историю как день, когда блокада города была полностью снята.

В этот радостный день Москва уступила Ленинграду право в честь снятия блокады произвести салют в ознаменование того, что город выстоял. Приказ для войск, которые победили, подписал не Сталин, а Говоров. Такой чести не был удостоен ни один главнокомандующий фронтами за все время Великой Отечественной войны.

Блокада продолжалась 900 дней. Это самая кровопролитная, жестокая и бесчеловечная блокада за всю историю человечества. Ее историческое значение огромно. Сдерживая огромные силы немецких войск на протяжении всего этого времени, жители Ленинграда оказали неоценимую помощь проведению военных операций на других участках фронта.

Более 350 тысяч солдат-участников обороны Ленинграда получили свои ордена и медали. 226 человек были удостоены почетного звания Героя Советского Союза. 1,5 миллиона человек были награждены медалью «За оборону Ленинграда».

Сам же город за героизм и стойкость получил почетное звание Город-Герой.

Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто.

Ольга Берггольц

Доброе утро! Есть много важных дат и памятных дней в нашей стране, но день полного снятия блокады Ленинграда стоит особняком лично для меня. Не только из-за того, что я живу рядом с этим городом. Мой прадед был одним из водителей полуторок на Дороге Жизни, которую тогда называли Дорогой Смерти. Он доставлял снаряды и продовольствие в осажденный город, а назад вывозил жителей. Она была проложена через Ладогу осенью 1941 года - в узкой 16-километровой полосе, которую врагу не удалось захватить на западном берегу озера. Два с лишним года это была единственная ниточка, которая связывала Ленинград с остальной страной. К сожалению, когда дедушка умер, я был слишком меленький чтобы записать его историю, мне было всего 6 лет. В этом посте, я собрал воспоминания победителей, которые не сдали свой город врагу и их подвиг надо помнить.

Воспоминания Зинаиды Павловны Овчаренко (Кузнецовой).

Провела в городе все 900 блокадных дней. Похоронила за это время отца и бабушку, братья погибли на фронте. Сейчас ей 85.

22 июня 1941 года мне исполнилось 13. Гуляла в этот день с подругой по городу. У магазина увидели скопление людей. Там висел репродуктор. Женщины плакали. Мы поспешили домой. Дома узнали: началась война.

Семья у нас была - 7 человек: папа, мама, 3 брата, 16-летняя сестра и я, самая младшая. Сестра еще 16 июня отправилась на теплоходе по Волге, где война ее и застала. Братья добровольцами ушли на фронт, папа был переведен на казарменное положение в Лесном порту, где работал слесарем. Мы с мамой остались одни.

Жили мы за Нарвской заставой, тогда это была рабочая окраина. Кругом дачные поселки, деревни. Когда немец наступал, всю нашу улицу запрудили беженцы из пригородов. Шли нагруженные домашним скарбом, несли и вели за руки своих детей.

Я помогала дежурить в сандружине, где командиром звена была моя мама. Однажды увидела, как в сторону Ленинграда от Средней Рогатки движется какая-то черная туча. Это были фашистские самолеты. По ним стали стрелять наши зенитки. Несколько подбили. Но другие пролетели над центром города, и вскоре мы увидели невдалеке большие клубы дыма. Потом узнали, что это разбомбили продуктовые Бадаевские склады. Они горели несколько дней. Горел в том числе и сахар. Голодной зимой 1941/42 годов многие ленинградцы, у кого хватало сил, приходили туда, собирали эту землю, вываривали ее и пили "сладкий чай". И когда уже земля была не сладкая, ее все равно копали и тут же ели.

К зиме папа наш совсем ослаб, но все равно часть своего трудового пайка пересылал мне. Когда мы с мамой пришли его проведать, из двери барака кого-то выносили в столярную мастерскую. Это был наш папа. Отдали свой паек хлеба за 3 дня женщинам с папиной работы, чтобы они помогли маме отвезти его на Волковское кладбище - это другой конец города. Женщины эти, как только съели хлеб, так и бросили маму. Она повезла папу на кладбище одна. Шла с санками вслед за другими людьми. Выбилась из сил. Мимо везли сани, нагруженные телами умерших. Извозчик разрешил маме прицепить к ним сани с папиным гробом. Мама отстала. Придя на кладбище, увидела длинные рвы, куда складывали покойников, и как раз папу вытащили из гроба, а гроб разбили на дрова для костра.
Лампадка в ночи

Из блокадного дневника Клавдии Андреевны Семеновой.

Не прекращала работать все 900 блокадных дней. Была глубоко верующей, увлекалась музыкой и театром. Умерла в 1972 году.

1942 г. 29 марта. В 6 утра артобстрел. В 7 часов по радио сообщили отбой. Пошла в церковь. Много народу. Исповедь общая. Причастилась Святых тайн. Пришла домой в 11. Сегодня Вербное воскресенье. В 3.30 тревога по радио. Истребители. Зенитки "разговаривают". Чувствую усталость, болит правая нога. Где-то мои дорогие? Слушаю по радио хорошую передачу. Чилийская песня на гавайской гитаре, Лемешев.

5 апреля. Сегодня Пасха Господня. В пол-седьмого утра пошла в церковь, простояла обедню. День солнечный, но холодный. Стреляли сейчас зенитки. Страшно.

22 апреля. Я в стационаре при больнице. Ноге несколько лучше. Питают сносно. Главное - дают масло (50 гр. в день) и сахар - порция для дистрофиков. Конечно, мало. Ночью была сильная канонада. Днем тихо. Вялость в людях и в природе. Тяжело ходить.

1 мая. Рабочий день. На улицах мало флагов, никаких украшений. Солнце чудное. Первый раз вышла без платка. После работы пошла в театр. "Свадьба в Малиновке". Место было хорошее. В пол-восьмого дома. Был артобстрел.

6 мая. Тревога была в 5, в пол-шестого кончилась. День холодный. Взяла на 10 мая билет в Филармонию на 5-ю симфонию Чайковского, дирижер Элиасберг.

17 мая. В пол-шестого начался сильный обстрел, где-то близко. В 7 была в Филармонии. Хорошо пел Михайлов "Город любимый, город родной, я снова с тобой".
"Мы победим!"

Из дневника Владимира Ге.

В войну служил политруком кавалерийского эскадрона. После войны преподавал в ленинградских вузах. Умер в 1981 году.

1943 г. 22 июля. Сегодня исполнилось 25 месяцев со дня начала великих испытаний. Я не в состоянии хронологически освещать события, буду делать краткие зарисовки. Если не суждено будет самому воспользоваться, пусть эти строки останутся памятью обо мне для моей бесконечно любимой дочурки. Подрастет, прочтет и поймет, как жили и боролись люди за ее будущее счастье.

25 июля. Вчера Сталин подписал приказ о провале летнего наступления немцев. Думаю, следующим летом будем праздновать победу. Разгром Германии возможен даже в этом году, если союзники все же высадят десант в Европе. А ведь было время, многие не верили в наши силы. Помню разговор в августе 1941-го с майором Т. в столовой комсостава в Пушкине. Он знал меня еще мальчиком. В армии служит лет 10. Отеческим тоном, похлопав меня по плечу, он сказал: "Володенька! Наше с тобой положение безнадежно. Наши войска под Ленинградом, даже некуда будет отступать. Мы в мышеловке. И обречены". В те дни многие метались: эвакуироваться из города или остаться? Прорвется немец в город или нет?

19 августа. Сегодня был в кино, фильм "Неуловимый Ян". Начался артобстрел. Стены содрогались от близких разрывов. Но публика спокойно сидела в темном зале. Досмотрели до конца. Таков теперь быт ленинградцев: ходят в кино, в театры, а где-то рядом рвутся снаряды, замертво падают люди. При этом работа предприятий и учреждений не прекращается. Где же фронт, где тыл? Как определить границу между геройством и беспечностью? Что это - мужество или привычка? Каждый в отдельности взятый ленинградец ничего такого не совершил, чтобы наградить его орденом, но все они вместе взятые, безусловно, воплощают в себе звезду Героя Советского Союза.

4 сентября. В последние дни освобождены 10 городов в Донбассе, взят Таганрог. 23 августа был на концерте джаза Шульженко и Корали. Во время концерта объявили о взятии Харькова. Зал рукоплескал стоя. Раздавались возгласы: "Да здравствует наша Красная Армия!", "Да здравствует товарищ Сталин!"

31 Декабря. У нас назначен новый командарм. Низкого роста, коренастый, говорит медленно, увесисто, видимо, волевой, жесткий человек. Этот будет покрепче предшественника. Его приход подкрепляет предположение, что нашей армии предначертаны наступательные операции не местного значения.

1944 г., 7 января. Похоже, город доживает последние месяцы блокады. Помню всеобщее ликование ленинградцев, когда впервые после 5-месячного перерыва по улицам загрохотали трамваи. Было это 15 апреля 1942 года. А сегодня трамвай уже стал обычным явлением, и, когда приходится ждать его больше 5 минут, это вызывает недовольство.

24 января. Наша армия взяла Петергоф, Красное Село, Стрельну, Урицк. На днях возьмем Пушкин и Гатчину. Наши соседи взяли Мгу, Волхов. Еще несколько дней - и Ленинград будет полностью недосягаем для артобстрелов. Двигаемся вперед. Возможно, сегодня в последний раз вижу свой город. Начинается кочевой образ жизни...

Каган Игорь Захарьевич – гр 1936, кораблестроитель, заслуженный машиностроитель России

Блокада – это горе, страдания и смерть близких, жизнь умышленно стерла ее из моей детской памяти, остались только отдельные штрихи, рубцы, но остались на всю жизнь. В день победы мне было восемь лет, в 1941 – только четыре.

Мать была призвана в Военно-морской флот во время финской войны и работала врачом в госпитале у Калинкина моста, там и встретила войну с фашизмом.

1940 г, лето, мать везет меня на один день на свидание с отцом в Москву. Зоосад, метро, обед в ресторане в гостинице Москва. Отец заказал котлеты «де- воляй» (потом их стали называть «котлеты по киевски»). Я их есть не стал, попросил яичницу, а мать свою котлету чуть-чуть не доела, остался маленький кусочек.

1941 год, 22 июня, я с мамой гуляю в парке Петергофа. Мама рада, я попросил пирожное, купили эклер, я съел половину, остальное незаметно выбросил в кусты.

1941 год, август. В нашей комнате на Моховой 26, у окна уже который день дежурят двое, они наблюдают за подворотней в доме напротив. Бабушка говорит, что выслеживают шпионов. Выселили нашу соседку – немку Марию Эрнестовну.

1941 год, ноябрь. Мы живем, на первом этаже, квартира со сводчатыми потолками и кафельным полом. Вход прямо с улицы. Во времена НЭПа у деда здесь была часовая мастерская. В доме нет подвалов и нет бомбоубежища. Каждую ночь у нас ночуют жильцы с верхних этажей, они приходят со своими стульями и раскладушками. Бомбят каждый день, много, упорно. Зачем? Чтобы запугать? Но уже не страшно. Страшен надвигающийся голод и морозы. В километре от нас Большой дом, говорят, что это и есть цель для немецких летчиков, еще мосты через Неву. Но бомбы попадают в дома на Пестеля, Моховой, Рыночной. Самолеты не долетают до цели, летчики боятся зениток, или они берегут это здание для гестапо? Как нас защищают? Светомаскировка, шторы, электричество отключают. Много аэростатов, прожекторов. Зенитки стоят на Марсовом поле, в Соляном переулке

Я еще не сплю. Бомба с противным визгом падает в двух метрах от окна, не на твердую панель, а на газон, зарывается в землю (что-то немцы неправильно в ней отрегулировали) и взрывается. Метровые стены старого дома выдержали, а вот стекла во всей округе вдребезги разлетелись. В комнату стали заносить раненых с порезами от стекол. Мать тащит меня через черный ход к соседям, у которых окна во двор – они уцелели.

Без стекол не прожить, морозы страшные. Я с бабушкой переезжаю в общежитие на проспекте Щорса. Все время хочется есть. Все время вспоминаю о недоеденном в Петергофе пирожном. Раз в два дня приходит мать и приносит банку с супом. Транспорт не работает. Она идет вечером пешком в тридцатиградусный мороз от Калинкина моста на Петроградскую сторону, часто под артобстрелом, а утром к 8 часам возвращается в госпиталь. Она близка к помешательству, все время говорит о недоеденной в Москве котлете. Она, как и другие женщины, носит пеленку, мышцы уже не в силах сопротивляться позывам. Скользко, много снега. Один раз она упала и разбила драгоценную банку с супом.

Конец января - силы оставляют мать, к тому же в общежитии нет воды, не работают туалеты. Она решает забрать и спрятать меня и бабушку в госпитале. Меня, закутанного в огромный шерстяной платок и одеяло везут через весь город на санках. На кировском мосту обстрел. Вой снарядов над головой помню.

На нелегальном положении в госпитале я не первый, есть еще две девчонки лет семи. Мы втроем тайком ходим в палаты к раненым, читаем стишки, поем песенки. Госпиталь спас от смерти и холода. (может быть нам доставались порции умерших утром раненых?). Через месяц попались на глаза главврачу и нас с треском выселили в общежитие на улицу Егорова. Но уже наступала весна, хлеба стали давать побольше, заработал водопровод.

1942 год, май. Я с бабушкой стою в очереди за хлебом и мечтаю, что, если будет довесок, бабушка отдаст его мне. И вот она действительно дает мне в руки волшебно пахнущий кусочек хлеба. Вдруг кто-то толкает меня в спину, отнимает кусок и целиком засовывает себе в рот. Люди из очереди набрасываются на парня, валят его на землю, бьют, а он, закрыв лицо руками, успевает заглотить хлеб. Я плачу.
1942 год, август. Мать совсем обессилила. Ее переводят в авиашколу в поселок Красный яр в 40 км от Куйбышева. Мы плывем через Ладогу в маленьком танкере, приспособленном для перевозки людей. Качает, меня тошнит. Мать выводит меня на палубу. Летают два самолета, свист бомб, они летят мимо, Стрекочет пулемет на нашем судне, стреляет пушка на сторожевике охранения. Самолеты улетают.

1942 год – сентябрь. Есть адрес, где можно остановиться на пару дней у совсем незнакомых людей. У меня температура 39,5, дифтерит (это заразно), а у хозяйки двое детей, Но нас приютили, помогают меня лечить. В Красном яру живем в комнате рядом со штабом авиашколы. Курсант заливал бензин в лампу, не потушив огонь, Мать проснулась от треска и зарева – штаб горел. Выскочили босиком, раздетые через разбитое окно в снег. Приютили, обогрели и одели колхозники, совсем незнакомые люди.
1943 год, осень.. Сталинград, Сюда мы приплыли по Волге из Куйбышева. Мать перевели в госпиталь в Ейске и здесь пересадка. Ужасный вид полностью разрушенного города. Разбиты абсолютно все здания, остались одни коробки из стен с пробоинами от снарядов. Очень мало людей. Ночь, сидим на узлах на улице. Показывают фильм «Она сражалась за Родину», экран натянут на стене вокзала.

1945 год, 9 мая. Ейск. День Победы. Очень много стреляют. В воздухе летают одиночные ракеты. Выжить в блокаду было суждено немногим, наверное очень везучим. И бабушка и мать сначала кормили меня, довольствуясь остатками. У бабушки по опыту гражданской войны были небольшие запасы муки и крупы, Она еще ими делилась со своей сестрой. «Повезло», что бомба до взрыва зарылась в землю, что выбитые окна заставили переехать в общежитие, где было тепло, потом в госпиталь, где была вода. Повезло, что раненые голодные матросы угощали кусочками сахара и сухаря. Повезло, что на дороге жизни самолеты атаковали не наше судно, а соседнее, что нам встречались добрые сердечные люди.

Из воспоминаний Маргариты Федоровны Неверовой

«…Я вышла из дома. Пошли мы с моей собачоночкой, вот такой маленькой, за хлебом. Вышли. Лежал старичок. Вот у него уже так молитвенно три пальца сложены, и он так, замерзший, лежал в валенках.
Когда мы пришли в булочную, хлеба не было, моя собачоночка вдруг меня носом тык-тык-тык в валенок. Я наклонилась.

- Ты что?
Оказывается, она нашла кусочек хлеба. Мне отдает его. Причем я, знаете, как ворон, вскочила, хлеб зажала. А она на меня смотрит: «Дашь ты мне или не дашь?» Я говорю:
- Дам, миленький, дам!
А я из этого хлеба такую похлебку наварила, что вы даже не представляете, как мы с ней угощались!
А обратно мы шли - этот старичок уже лежал без валенок. Ну, оно конечно, ему на том свете валенки ни к чему, - я понимаю… Да, вот уже крест сложил и не донес, бедняжечка.»"

Колесникова Елена Владимировна (род. 1932)

"В 1941 году мне исполнилось 9 лет. В конце мая закончился первый в моей жизни учебный год, но этим лето мама не повезла меня как обычно к бабушке на каникулы.
Первый день войны мы с мамой встретили на пляже у Петропавловской крепости. Когда по радио объявили о выступлении Молотова, пляж как-то замер. Люди слушали молча, быстро собирались и уходили. Всюду было слышно слово – ВОЙНА.

Отца призвали в армию, он был где-то на Ленинградском фронте.
Дети вместе со взрослыми таскали на чердаки песок, наполняли водой железные бочки, раскладывали лопаты… Каждый чувствовал себя бойцом. Подвалы должны были стать бомбоубежищами.
Первая в моей жизни бомбежка осталась в памяти ярче других, потому что было страшно, как никогда потом за всю жизнь. Рев самолетов, грохот зениток, взрывы. И еще темнота.
Раз-два во время бомбежек мы с мамой спускались в подвал. Потом перестали. Мама сказала, что бессмысленно так тратить время.

Мама стала сушить очистки от картошки и всякие корочки. С лета она оставила бутылочку прокипяченного подсолнечного масла и не велела до него дотрагиваться.

В школе ребят стало гораздо меньше. Заниматься было почти невозможно: обстрелы, налеты, занимались при свечке. Когда в один из дней пришли только трое, учительница сказала, что больше собираться не будем.
Вскоре мама перестала ходить на работу, ее организация была эвакуирована. Она часто уходила надолго, иногда на весь день – на дежурство, в очередь за хлебом, за водой, за дровами, за какой-нибудь едой.
Тогда все ходили медленно, не было сил. Да, блокада осталась в памяти как время, когда было темно, будто не было дня, а только одна очень длинная, темная, ледяная ночь.

В декабре все корочки закончились. Еды нет, нет у всех, кто остался в Ленинграде. Уже после войны в разговоре с кем-то мама сказал: «Спасибо дочке, она никогда не просила у меня есть!».
Из блокадных лет запомнился один Новый год – это, наверное, первый Новый год без красивой елки с конфетами, орехами, мандаринами и блестящими огоньками. По радио выступала Ольга Берггольц. Я не знала тогда, что это наша ленинградская поэте6сса, но голос ее, с характерной интонацией, как-то затронул и заставил внимательно слушать то, что она говорила. «Мне не надо говорить вам, какой он, этот год…». Дальше запомнились стихи. Кажется так: «Товарищ, нам выпали горькие трудные дни, грозят нам и горе, и беды. Но мы не забыты, мы не одни, и это уже победа!»

В маминых записках есть такой кусочек: «Несмотря на ужасы блокады, постоянные обстрелы и бомбежки, залы театра и кино не пустовали».

Не могу точно сказать, когда это было. Скрипачка Баринова давала сольный концерт в Большом зале филармонии. Мне посчастливилось туда попасть. Зал не отапливался, сидели в пальто. Было темно, только каким-то светом была подсвечена фигура артистки. Было видно, как она дышала на свои пальцы, чтобы хоть немножко их согреть.
У нашей школы были грядки в Летнем саду. Там мы пропалывали морковку, салат и свеклу. Когда весной на старых липах только прорезались зеленые листочки, мы ели их без конца, потом ели цветы липы, а потом семена.

В какой-то день весны 1943 ожил двор Некрасовской бани. Чумазые люди в ватниках пытались оживить котельную. Наступил день, когда баня открылась. Мы отправились в баню, надеясь успеть помыться между обстрелами. В бане ступая босыми ногами по цементному полу мы держались за руки и почему-то смеялись. Мы вдруг увидели какие мы страшные! Идут по пустой бане два скелета с мочалками в руках, дрожат от холода и смеются. Вода была теплая, но баня еще не прогрелась. В мыльной плескались еще четыре храбрые блокадницы, худые и костлявые. Смотреть друг на друга было неловко.

Еще шла война, когда в городе появился Музей Обороны Ленинграда. В нем все было потрясающей правдой. Пересказать это невозможно. Такого музея еще не было. Но потом он был уничтожен. Уничтожали память, уничтожали опыт людей, опыт выживания. Потом прошло еще какое-то время и музей открыли, но то, что сейчас – это жалкое напоминание…
Когда меня спрашивают о самом счастливом дне моей жизни, я говорю, что это был День Победы 9 мая 1945 года. Никогда не видела я потом у людей более счастливых лиц. И тогда, 9 мая 1945, верилось, что после таких потерь, страданий, ужасов люди поймут, наконец, бессмысленность войн.

Не узнать теперь в разросшихся деревьях тех тонких саженцев липок и яблонек, что сажали мы школьниками в Московском и Приморском парках Победы."

27 января мы празднуем прорыв Блокады Ленинграда , который позволил в 1944 году закончить одну из самых трагических страниц мировой истории. В этом обзоре мы собрали 10 способов , которые помогли реальным людям выжить в блокадные годы . Возможно, кому-то эта информация пригодится и в наше время.

Ленинград попал в окружение 8 сентября 1941 года. При этом в городе не было достаточного количества припасов, которые могли бы сколь-нибудь долго обеспечить местное население продуктами первой необходимости, в том числе, едой. Фронтовикам во время блокады выдавали по карточкам 500 граммов хлеба в день, рабочим на заводах – 250 (примерно в 5 раз меньше реально требуемого количества калорий), служащим, иждивенцам и детям – вообще 125. А потому первые случаи голодной смерти были зафиксированы уже через несколько недель после того, как кольцо Блокады было сомкнуто.

В условиях острой нехватки продуктов люди были вынуждены выживать, кто как может. 872 дня блокады – это трагическая, но при этом и героическая страница в истории Ленинграда. И именно про героизм людей, про их самопожертвование мы хотим рассказать в данном обзоре.

Невероятно сложно во время Блокады Ленинграда было семьям с детьми, особенно, с самыми маленькими. Ведь в условиях нехватки продуктов у многих матерей в городе перестало вырабатываться грудное молоко. Тем не менее, женщины находили способы спасти своего малыша. История знает несколько примеров тому, как кормящие матери надрезали соски на своей груди, чтобы младенцы получили хоть какие-то калории из материнской крови.

Известно, что во время Блокады голодающие жители Ленинграда вынуждены были есть домашних и уличных животных, в основном, собак и кошек. Однако нередки случаи, когда именно домашние питомцы становились главными кормильцами целых семей. К примеру, существует рассказ про кота по имени Васька, который не только пережил Блокаду, но и приносил практически ежедневно мышей и крыс, коих в Ленинграде развелось огромное количество. Из этих грызунов люди готовили еду, чтобы хоть как-нибудь утолить голод. Летом же Ваську вывозили на природу, чтобы он охотился на птиц.

Кстати, в Ленинграде после войны установили два памятника котам из так называемой «мяукающей дивизии», которая позволила справиться с нашествием грызунов, уничтожающих последние запасы продовольствия.

Голод в Ленинграде достиг такой степени, что люди ели все, что содержало калории и могло быть переварено желудком. Одним из самых «популярных» продуктов в городе стал мучной клей, на котором держались обои в домах. Его отскребали от бумаги и стен, чтобы затем смешивать с кипятком и делать таким образом хоть немного питательный суп. Подобным образом в ход шел и строительный клей, бруски которого продавали на рынках. В него добавляли специи и варили желе.

Желе также делали из кожаных изделий – курток, сапог и ремней, в том числе, и армейских. Саму эту кожу, часто пропитанную дегтем, есть было невозможно из-за невыносимого запаха и вкуса, а потому люди наловчились сначала обжигать материал на огне, выжигая деготь, а уж потом варить из остатков питательный студень.

Но столярный клей и кожаные изделия – это лишь малая часть так называемых пищевых заменителей, которые активно применялись для борьбы с голодом в блокадном Ленинграде. На заводах и складах города к моменту начала Блокады находилось достаточно большое количество материала, который можно было использовать в хлебной, мясной, кондитерской, молочной и консервной промышленности, а также в общественном питании. Съедобными продуктами в этом время стали целлюлоза, кишки, технический альбумин, хвоя, глицерин, желатин, жмых и т.д. Их использовали для изготовления еды как промышленные предприятия, так и обычные люди.

Одной из фактических причин голода в Ленинграде является уничтожение немцами Бадаевских складов, на которых хранились продовольственные запасы многомиллионного города. Бомбежка и последующий за ней пожар полностью уничтожил огромное количество продуктов, которые смогли бы спасти жизни сотен тысяч людей. Однако жители Ленинграда умудрялись даже на пепелище бывших складов находить какие-то продукты. Очевидцы рассказывают, что люди собирали землю на месте, где сгорели запасы сахара. Данный материал они потом процеживали, а мутную сладковатую воду кипятили и пили. Эту калорийную жидкость в шутку называли «кофе».

Многие выжившие жители Ленинграда рассказывают, что одним из распространенных продуктов в городе в первые месяцы Блокады были капустные кочережки. Саму капусту на полях вокруг города собрали в августе-сентябре 1941 года, но ее корневая система с кочережками оставалась на полях. Когда проблемы с продовольствием в блокадном Ленинграде дали о себе знать, горожане начали ездить в пригороды, чтобы выкапывать из мерзлой земли казавшиеся еще недавно ненужными растительные огрызки.

А теплое время года жители Ленинграда питались в прямом смысле подножным кормом. В ход благодаря небольшим питательным свойствам шла трава, листва и даже кора деревьев. Эти продукты перетирали и смешивали с другими, чтобы делать из них лепешки и печенье. Особой популярностью, как рассказывали пережившие Блокаду люди, пользовалась конопля – в этом продукте много масла.

Удивительный факт, но во время Войны Ленинградский Зоопарк продолжал свою работу. Конечно, часть животных из него вывезли еще до начала Блокады, но многие звери все-таки остались в своих вольерах. Некоторые из них погибли во время бомбежек, но большое количество благодаря помощи сочувствующих людей пережило войну. При этом сотрудникам зоопарка приходилось идти на всяческие ухищрения, чтобы накормить своих питомцев. К примеру, чтобы заставить тигров и грифов есть траву, ее упаковывали в шкуры мертвых кроликов и других зверей.

А в ноябре 1941 года в зоопарке даже случилось пополнение – у гамадрила Эльзы родился малыш. Но так как у самой матери из-за скудного рациона не было молока, молочную смесь для обезьянки поставлял один из ленинградских роддомов. Малышу удалось выжить и пережить Блокаду.

***
Блокада Ленинграда длилась 872 дня с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944. Согласно документам Нюрнбергского процесса, за это время от голода, холода и бомбежек умерло 632 тысяч человек из 3 миллионов довоенного населения.

Но Блокада Ленинграда – это далеко не единственный пример нашей воинской и гражданской доблести в двадцатом веке. На сайте сайт можно прочитать также про во время Зимней войны 1939-1940 годов, про то, почему факт ее прорыва советскими войсками стал поворотной точкой в военной истории.

Вспоминая блокаду Ленинграда, читаем рассказы тех, кто пережил 900 суровых дней и не сдался - выдержал...

Выдержали многое: холод (в топку шло всё, что горит, даже книги!), голод (норма выдачи хлеба - 150 граммов, ловили птиц, животных!), жажду (воду приходилось черпать из Невы), темноту (погас свет, стены домов покрылись инеем), гибель родных, друзей, знакомых...

27 января 1944 года была снята блокада с Ленинграда. Прошло 72 года. Целая жизнь... Читать об этом времени и тяжело, и больно. Для нынешних школьников блокада - давняя история.

Напомним, как шёл прорыв блокады сухими цифрами, а затем прочитаем рассказы-воспоминания о тех страшных днях.

15 января - В районе Пулковских высот 42-я армия перерезала врагам дорогу Красное Село - Пушкин.

17 января - Начались жестокие бои за Воронью гору - самую высокую точку Ленинградской области. 2-я ударная армия продолжает бои на ропшинском направлении.

20 января - В районе Ропши соединились передовые части 42-й армии и 2-й ударной армии и полностью окружили группировку врага.

21 января - Группировка противника уничтожена. Войсками Волховского фронта освобождён город Мга.

Вечером 27 января в честь полного освобождения Ленинграда от блокады на берегах Невы прогремел торжественный артиллерийский салют из 324 орудий.

Иной раз услышишь сравнение: «Прямо как в блокаду». Нет, не как в блокаду. И не дай Бог кому-нибудь ещё испытать то, что испытали взрослые и дети Ленинграда: кусочек хлеба блокадной выпечки - обычный дневной паёк - почти невесомый...

Но не было у жителей города, обречённых на голодную смерть, озлобленности. Общее горе, общая беда сплотила всех. И в тяжелейших условиях люди оставались людьми.

Об этом вспоминает жительница блокадного Ленинграда Евгения Васильевна Осипова-Цибульская. В те страшные годы она потеряла всю свою семью, осталась одна, но не пропала - выжила. Выжила благодаря тем, кто помог маленькой девочке остаться живой...

Паспорт Жене Осиповой выдали после войны, в 48-м году. Школу она окончила в 51-м, поступила на отделение журналистики филфака в Ленинградский университет, работала корреспондентом на Сахалине, в ленинградских газетах, библиотекарем, лектором. Выступала перед школьниками и рассказывала им о том, что пережила в войну.

Рассказы Евгении Васильевны не оставят вас равнодушными.

Е.В. Цибульская

Из рассказов о блокаде

«МИР» РАЗБИЛСЯ

Цветы держу в руке. С порога кричу:

Мама, посмотри! Ландыши в росе!-и останавливаюсь в дверях, зажмуриваясь.

Вся комната в блестящих букетах. Солнечные зайчики прыгают по стенам, потолку, полу. В ослепительном свете стоит на коленях мама и собирает осколки разбитого зеркала.

Это зеркало - от пола до потолка, в красивой раме - мы называли «миром». Оно отражало мир на улице. Осенью - летящие золотые листья с клёнов и лип, зимой - кружащиеся снежинки, весной - поющих птиц у нашей кормушки, а летом - солнечный свет и вваливающуюся из палисадника в открытое окно цветущую сирень. И всегда играющих во дворе девчонок и мальчишек.

Как же без «мира»? Я с горечью говорю:

Жалко... «Мир» разбился!

Доченька! Война! - отвечает мама и прячет заплаканное лицо в полотенце.

По радио передают речь Молотова: «Наше дело правое... враг будет разбит... победа будет за нами!»

ИВАН ЦАРЕВИЧ

Старший брат Иван на фронте сочинил для меня военную сказку и подписался «Иван Царевич». В каждом «треугольнике» приходило её продолжение. Но последнее письмо я не могла понять. Крупными буквами написано одно предложение: «У меня всё хорошо, только ноги притупились...»

Мама,- приставала я,- притупиться могут ножи, а ноги как?

Мама направилась к соседкам.

Успокойся, Андреевна! - утешали те. - По соображениям военной цензуры, нельзя Ивану сказать, что в армии с пайком туговато. Вот и написал кодом...

Я не знала, что такое «код», и срочно отправила на фронт послание: «Иван Царевич! Что за шутка с ногами? Я не знаю такой сказки».

В ответ пришло чужое письмо. Несколько раз перечитала: «Гангрена... ампутировали... агония... персонал... раненые...»

Что такое «гангрена» и «ампутировали»? Этих слов нет в словаре школьного учебника. Но главное я всё же уловила: мой Иван Царевич остался только в сказке:

Не гонял он волн морских,
Звёзд не трогал золотых,
Он дитя оберегал:
Колыбелечку качал... 

ДЕРЖИСЬ, МАЛЬЧИШКА!

Ну и зима была в 42-м! Лютая, снежная, долгая! И вся седая. Хмурились седые дома, поседели застывшие от холода деревья, сединой сугробов завернулись кусты и дороги. Воздух тоже седой и злой - нечем дышать...

Новый год начался с потерь. Первого января не стало деда Андрея. Через неделю умерли в один день две сестрички - Верочка и Тамарочка. Брат умер спустя несколько дней в топке круглой печки, греясь на тёплых кирпичах. Мама узнала об этом только утром, когда бросила туда зажжённую бумагу.

В отчаянии она разбивала печку топором, чтоб вытащить оттуда брата. Кирпичи не поддавались, крошились, железо изгибалось, а мама колотила по печке направо и налево, превращая её в развалины. Я сгребала колотый кирпич.

На другой день мама не могла подняться с кровати. Мне пришлось заняться хозяйством, поневоле сделаться «мальчишкой». Весь дом - моя забота: щепки, «буржуйка», вода, магазин.

От брата мне перешли не только его дела, но и одежда. Собираясь в очередь, я надевала его пальто, шапку-ушанку, валенки. Мне всегда было холодно. Я перестала раздеваться на ночь, зато ранним утром уже была готова к походу за едой. В очереди стояла долго. Чтобы не замёрзнуть, стукала нога об ногу и тёрла варежками лицо.

Женщины меня подбадривали:

Держись, малец! Вон какой «хвост» за тобой тянется...

Раз в булочной женщина, стоящая сзади, обратилась ко мне:

Парень! Мамка-то жива?

Дома лежит...

Береги её! Довесков по дороге не ешь, всё неси матери!

А моя мама - не дистрофик!- сказала я. - Она даже поправилась.

Чего же она лежит тогда? Передай: пусть встаёт, а то ослабеет.

Погоди-погоди! - ухватила меня за рукав другая женщина, лица которой было совсем не видно, оно пряталось в платке. - Не водянка ли у неё?

Не знаю... - протянула я растерянно. - Лицо у неё блестит, а ноги толстые.

Выкупив хлеб, я торопилась домой. Проваливаясь в снег, лезла по сугробам на четвереньках и тащила хлебный паёк маме, со всеми довесками. Перемороженный, в инее, хлеб стукнул о стол кирпичом. Надо ждать, пока оттает. Засыпая, я привалилась к стене.

А ночью будто кто толкнул меня в бок. Открыла глаза - темно, прислушалась - тихо. Зажгла коптилку, налила воды, опустила туда кусочек хлеба.

Мама ни за что не хотела глотать и громко мычала.

Мама! - упрашивала я её. - Съешь хлебушка... и говори словами...

Но мамины громадные стеклянные глаза уже безразлично смотрели в потолок.

Это произошло ранним утром. Одновременно: мамина смерть и пожар. Сгорела школа, в которой я раньше училась.

«НАРИСУЙ ЕДУ!»

Давай построим свою крепость и будем в ней жить! - предлагает сестрёнка. - В крепости нас война никогда не найдёт.

Мы затащили всю одежду на кровать, одеяла опустили до самого пола. Стены и пол заложили подушками. «Крепость» получилась тёплой и тихой. Теперь, как только по радио объявляли «воздушную тревогу», мы залезали в своё укрытие и там дожидались «отбоя».

Сестрёнка совсем не разбирается в войне. Она считает, что фашисты бросают бомбы только на наш дом, и просится в другой, где нет войны. От голода сестрёнка теряет память. Она не помнит, что такое сахар, каша, молоко... Раскачиваясь, словно болванчик, ждёт маму с гостинцами. Мама умерла у нас на глазах. Разве она забыла и это?

Я нашла в папином ящике бумагу, карандаши, остатки красок. Раскладываю всё на столе. Грею руки и принимаюсь за дело. Рисую картину «Красная Шапочка встретила в лесу волка».

Фашист! - заявляет сестра сердито. - Съел бабушку! Не подавился, людоедина! Нарисуй, - даёт мне задание сестрёнка, - какую-нибудь еду...

Я рисую пирожки, похожие на булки. Сестрёнка лижет бумагу, а потом быстро съедает мой рисунок и просит:

Нарисуй ещё - и побольше...

Я вывожу простым карандашом на листе всякую всячину, а сестра тут же всё уничтожает, запихивая в рот. И я, отвернувшись, проглатываю остатки тетрадного листка.

Сестра делит мои рисунки на две кучки. Одну - «съедобную» - прячет в «крепости», другую - «вредную» - в «буржуйку», выговаривая строго:

Чтоб не было фашистов!

ЧТО ТАКОЕ СТАЦИОНАР?

Невыносимо холодно. Разбитую печку не топим. И разжечь «буржуйку» нечем - щепки кончились. Сараи давно разобрали на дрова. Сломали крыльцо нашего дома, остались две ступеньки. Табуретки, полки, этажерку сожгли. Сохранился кухонный стол, куда раньше складывалась еда на день. Сейчас в нём пусто. Да и за стол мы теперь не садимся. Жуём свои кусочки без горячей воды. Сестрёнка день и ночь сосёт ватное одеяло. От слабости она не может вылезти из «крепости», меня не узнаёт, называет «мамой».

Я отправилась искать начальника. Им оказалась молоденькая девушка. В меховой шапочке, в коротком пальтишке, в мужских рукавицах и валенках не по росту. Похожа она была на «зайчика». Вот возьмёт сейчас и прыгнет на снег.

Что случилось, девочка? - звенит её тоненький голосок. - Ты вся дрожишь!

Спасите сестрёнку, - прошу я, - помогите ей!

«Зайчик» долго молчит, перелистывая тетрадку, а потом спрашивает:

Хочешь в стационар? Можно определить!

Я беспомощно гляжу на «зайчика», боюсь отказаться или согласиться. Я не знаю, что такое «стационар»...

Два места... - говорит девушка и записывает что-то в тетрадке. - Я приду за вами... Дай адрес...

Двух мест в стационаре не оказалось. Взяли сестрёнку как наиболее слабую. Следующая очередь - моя...

ПРИДИ, МАЙ!

Я осталась одна.

Проходит день, и я ставлю на двери карандашом палочку. Я жду мая. С теплом, ручьями, травами. Это моя надежда. Палочки «прошли» март, «двинулись» на апрель, а весна всё не приходит. Валит крупными хлопьями снег, наглухо закрывая землю.

Не хочу больше белого! - кричу я в пустом доме. Кричу для того, чтобы услышать свой голос. В комнатах никого нет. Все соседи умерли.

Уткнувшись в подушку лицом, я скулю по-собачьи:

Когда же будет всё зелёное?

Стараюсь подняться и заглянуть в окно. Плачут на крыше сосульки, их слёзы стекают прямо на подоконник.

Как будто хлопнула дверь!

Какая дверь? Никаких дверей нет, их сожгли, когда дом опустел. Остались только две двери. Катюши Минаевой - ей дверь нужна, на ней написано: «Роет окопы». И моя. Она в тёмном коридоре, никому не видна. Вот на ней я и веду свой календарь. Я ставлю палочки в самом низу, потому что не дотянуться до настоящего календаря. Я могу только смотреть на него. А рядом с календарём висит на гвоздике портрет той, кого я жду с таким нетерпением. Сама рисовала цветными карандашами. Я видела её такой. Вся в голубом, радостная, улыбающаяся!

Весна! Лицо - как у солнца, только голубое, в оранжево-красных цветах. Глаза - два маленьких солнышка, похожих на синие озерца, из которых идут синие и жёлтые лучики. На голове - венок из травы и ярких цветов. Косы - зелёные ветки, а между ними - голубые лучи. Это ручьи... Я жду весну, как самого дорогого человека.

За дверью послышались шаги. Да, шаги! Они приближаются к моей двери. Не весна ли стучит каблуками? Говорят, она идёт со звоном. Нет, это звенит и хрустит на полу разбитое стекло. Почему оно так звенит?

Наконец дверь широко раскрывается, и я вижу долгожданную гостью в шинели и сапогах. Лицо радостное, руки нежные, ласковые.

Как я ждала тебя!

Закружившись от счастья, я окунулась в весеннюю синеву под детскую колыбельную, которую пела нам мама:

Приди, о май!
Мы - дети,
Мы ждём тебя скорей!
Приди, о май!..

Я не узнала отца.

ПРИКАЗ: СТОЯТЬ!

Вечером в разбитой печке горел костёр. Папа ставил на таганчик свой котелок, грел воду. В бочонке для меня готовилась баня.

Теперь мы будем мыться! Грязи-то! Будто век не мылась! - и посадил меня в густой пар. Из бочки я наблюдаю, как папа раскладывает на скатерти чёрные квадраты сухарей, насыпает горку сахару, ставит консервные банки. Вещевой мешок повесил на гвоздик рядом с моей «весной».

После мытья сижу за столом в чистой папиной рубахе и глотаю чёрные макароны с маслом. Вряд ли у кого была такая радость. И всё-таки я тревожно спрашиваю:

Пап, ты опять на войну пойдёшь?

Пойду! - говорит он. - Вот наведу порядок на «Балтике» и подамся к своему «коню».

Конь, я знаю,- танк. А «Балтика» что? Пароль?

Папа смеётся. Подсев ко мне, смотрит, как я заглатываю еду.

- «Балтика» - ты, моя родная... - шепчет он. - Завтра определю тебя в стационар. Там подлечат... оттуда направят в детский дом... ненадолго, пока я воюю... Будешь в школе учиться... А там и война кончится...

На это сколько надо дней?

Каких дней? - не понимает папа.

Дней... через сколько война кончится? Я нарисовала бы вот такой календарь... - показываю на дверь с палочками и рисунком весны. - Так быстрее бы прошли военные дни...

Э, брат, задача эта непростая. Всё государство решает её. Фашиста разбить надо! А пока... ишь, окопался... у самого Ленинграда.

Я задумываюсь, появляется тревога, но папа прерывает разговор:

Завтра рано вставать... дел много!

Однако завтра никаких дел у нас не было.

Чуть свет к нам пришёл посыльный - папе надо срочно явиться в часть. Надежда на лечение, школу, новую жизнь рухнула.

Сейчас папа наденет шинель и уйдёт на войну. Закутавшись в одеяло, я боюсь вздохнуть. Папа поднимает меня вместе с одеялом и ставит на ноги. Я оседаю. Он снова поднимает. Я опять сажусь. Папа поднимает, я падаю.

Я не умею ходить! - заплакала я.

Знаешь, как фрица надо бить? Он нас голодом морит, а мы возьмём и выстоим! И на колени не встанем! Вот твоя победа... Больше некого и нечего терять, самой надо зубами держаться... Через силу - всё равно стоять... как в бою... Это приказ!..

Папе пора уходить!

Он подходит к двери, снимает с гвоздика вещевой мешок, накидывает шинель, рассматривая мою картину.

Пришла весна! - говорит он. - Скоро появится зелень, хорошее подспорье...

Возьми «весну» с собой! Она счастливая!

Папа не взял мою картинку.

У каждого своя весна. Эта пришла к тебе, значит, твоя... А моя ждёт в танке, на передовой...

Последний раз папа прижимает меня к себе, гладит волосы, напоминает: «Стоять... и точка».

Я не плакала. Как взрослая, говорила напутственные слова:

Хоть бы пуля не попала в тебя!

Папа погиб осенью 42-го под Ленинградом.

ТИХОМИРОВА И ДМИТРИЙ КИРИЛЛОВИЧ

Я Тихомирова... - сказала девушка в форменной одежде. - За тобой пришла... Пойдём в детдом к ребятам...

Она накинула мне на голову большой мамин платок, натянула тёплый свитер. Потом прикрыла дверь с нарисованными мною палочками и календарём ожидания весны и крупно написала мелом: «Фронт».

Крепко взяв меня за руку, девушка заторопилась. Прижавшись к Тихомировой, я, с опаской заглядывая ей в лицо, призналась:

Меня могут в детдом не принять - я паёк съела за два дня вперёд...

Ответа не расслышала - что-то лопнуло совсем рядом. Тихомирова выпустила мою руку, а какая-то сила больно ударила меня в спину и понесла на трамвайные рельсы...

Где я? - едва выговариваю толстыми запёкшимися губами, осматривая лестницу над головой.

Кто-то берёт меня вместе с подушкой и приподнимает. Всматриваюсь и не могу понять, кто это. Мальчишка в мужском пиджаке, в шапке-ушанке.

Опять зима? - пугаюсь я его тёплой шапки и закрываю глаза.

На, попей кипяточку... полегчает...

Мальчишка подносит мне горячую кружку к губам. Из-за боли во рту я отворачиваюсь.

Всё перепуталось - когда день, когда ночь. Всё время темно и дымит печка. Поэтому я сплю целыми сутками. Проснусь: сидит около меня мальчишка в ушанке с железной кружкой в руках.

Ты кто? - шепчу я и глаза не закрываю. Исчезнет или нет?

Я-то? - переспрашивает он и долго обдумывает ответ. - Дмитрий Кириллович я... Работаю на заводе... Карточку рабочую получаю...

У мальчишки весь лоб в саже, а нос в коричневых крапинках. Он совсем не похож на рабочего, и я говорю разочарованно:

А я думала, ты - мальчик...

Мальчишка пожимает плечами, неловко склоняется надо мной, опрокидывая кружку с горячей водой. Растерявшись, просит:

Поправляйся, а... Я помогу тебе устроиться... Больно ты маленькая всё же... Может, «служащую» тебе дадут...

Мы живём под лестницей в крошечной каморке без окна. Через узкую щель падает полоска света. У нас нет печки, поэтому Дмитрий Кириллович приспособил железную бочку. Труба выходит прямо на лестницу. Дым никому не мешает - дом пустой.

Дмитрия Кирилловича называю по имени-отчеству, как он сказал. Рабочий человек. Уважать надо. Он уходит на работу рано утром, сутками его нет - выполняет «секретное задание». Я жду его и кипячу воду со «ржой».

А когда Дмитрий Кириллович приходит под лестницу, у нас настоящий праздник. Он выкладывает на стол свои деликатесы: кусочки дуранды, с фиолетовыми ростками картошины, вытряхивает из карманов хлебные крошки. Картошку режет круглыми ломтиками и приклеивает их к стенкам горячей железной бочки. Запах становится точь-в-точь как в песчаных ямах, когда мы пекли картошку на костре.

Однажды мальчишка таинственно спрашивает меня:

Ты... как это... без меня-то? Проживёшь?

Я сжимаюсь в комочек, предчувствуя неладное, отставляю кружку с хлебной кашей. Дмитрий Кириллович тоже отодвигает дуранду, сгребает крошки в кучу и решительно говорит:

На войну ухожу, сестрёнка!

Как уходят на войну, я уже знаю. Глотаю картошку, подсоленную слезами. Дмитрий Кириллович утешает:

Скоро наши пойдут в наступление... и я пойду...

Он наклонил голову, шапка съехала, открыла седые волосы.

Старик! - вскрикнула я.

Меня в одну ночь побелило... не заметил как... - и Дмитрий Кириллович стал рассказывать:

Двое суток не выходили из цеха... Все дежурили... Летели бомбы... Много раненых... Мастера убило... папашу моего... Домой вернулся на третьи сутки к утру... А на чёрном снегу мои - шестеро, распухшие и обгоревшие... Дом догорел у меня на глазах... - Говорил он несвязно и отрывисто, подолгу молчал, подбирая слова, а закончил рассказ признанием:

Ты спасла меня...

Я поправила его:

Ты перепутал! Это ты меня спас!

Спасение разное бывает... Сейчас моё спасение - фронт! Мстить пойду гадам! Я бы давно ушёл в разведку... да у станка стоял папашиного... На днях замена пришла...

Можно мне с тобой? - еле слышно произнесла я.

Держись здесь! - строго потребовал он. - Самое верное - идти в школу, где кормят. Не пропадёшь! Слышал: есть такая...

«ОБЩИЙ» КЛАСС

Я стояла перед большим столом, за которым сидела женщина, одетая в мужскую тужурку. Несколько минут она изучала толстую книгу, медленно листая страницы. Найдя нужную, она уткнулась в неё и нервным пальцем повела по графам:

Андрей... январь...

Фёдор... январь...

Анатолий... январь...

Тамара... январь...

Вера... январь...

Женщина перевела дыхание.

Ольга... Март, 31-е... Карточки на апрель не получала...

Это моя мама... - пояснила я, но женщина, не слушая меня, продолжала:

Евгения... Апрель...

Всё... - подытожила женщина и захлопнула книгу. - Осиповы умерли в начале 42-го года!

Чтобы не завалиться, я схватилась за стол, на котором лежала зловещая книга. По щекам потекли слёзы.

Я живая! Видите? Я дышу! - закричала я в отчаянии хриплым голосом. - Потрогайте меня!

Женщина смотрела на меня равнодушно, обращаясь, словно к призраку, монотонно твердила:

Умерли... Все умерли! Так помечено в книге!

Мне карточка нужна на май! Без неё и я умру!

Женщина проговорила холодно:

Предъяви документы!

Документы! Да я их ни разу и в руках не держала.

Внезапно передо мной появилась другая женщина, одетая по-военному, грубо спросила:

Чего рюмзаешь?

Новое объяснение я начала слезами.

Ну и что?! - резко оборвала женщина. - Одна ты такая, что ль? Слезами не поможешь! Раз надумала учиться - иди в школу! В жизни надо искать мужской характер. А слабой тебе быть нельзя! Это яма!.. А карточку мы тебе дадим! Ну и что ж, что без документов... Ты сама - документ!

Но успокоилась я только тогда, когда держала в руках новенькие разноцветные листки, гарантировавшие мне своими талонами минимум - спасение.

Ну, где эта школа, о которой говорил Дмитрий Кириллович?

А тебя в школу не примут!

Почему не примут? - ёкает моё сердце.

Травки надо! - объясняет мальчишка в чёрном свитере и чёрных рейтузах. - Травки два килограммчика... лебеды, крапивки... сосновых иголочек... Тогда на довольствие поставят!

Я с карточкой... - говорю я, считая самым важным продовольственную карточку.

Ко мне подходит девочка с длинными косами, берёт за руку:

Пойдём! У меня есть лишняя трава. Тебя запишут, а завтра сама нарвёшь. Свежей!

Мы направляемся к школе.

Тебе в какой класс нужно будет идти? - начинает разговор девочка.

В третий... - отвечаю я, подумав.

Пока будешь ходить, как все, в «общий».

Литература

Цибульская Е.В. Из рассказов о блокаде / Искорка. - 1991. - №1.

Сегодня, когда блокада постепенно переходит из живой памяти в историю, очень важны любые свидетельства о ней. В каждом из них - частичка того, что пришлось пережить горожанам в те трагические дни.

Дневников и воспоминаний, посвященных ленинградской блокаде, существует немало. На первом месте, конечно, - «Блокадная книга» Даниила Гранина и Алеся Адамовича. А сколько блокадных мемуаров было напечатано в последние годы! И, тем не менее, появление каждого нового свидетельства добавляет новые штрихи к портрету блокадного времени, к облику жителей осажденного, но непокоренного города.

В чем- то эти дневники похожи друг на друга, но, вместе с тем, каждый из них по-своему уникален. В них - блокада без подвигов и героизма, без идеологии. Блокада глазами самых простых людей, которые могли рассчитывать только на себя и своих родных. Людей, которые порой только чудом избежали смерти от голода, обстрелов и бомбежек.

В каждом из дневников - свой рецепт выживания в чрезвычайных условиях. Но есть в них одно общее - это особое, запечатлевшееся в них настроение: беда, выпавшая Ленинграду и ленинградцам, - это то, что суждено пережить нам судьбой. А читая сегодняшние воспоминания жителей блокадного Ленинграда, можно добавить мысль, фигурирующую в них спустя почти семьдесят лет мосле войны: «Мы пережили то, что выпало нашему родному городу, не пытаясь уйти от ударов судьбы. Пережили вместе с ним. Только в этом не было никакого особого героизма - была жизнь, и нам приходилось принимать ее такой какая она есть».

Особняком стоят детские блокадные дневники. В них - свой взгляд на блокаду. В них подчас нет чувства страха - есть любопытство.

Вот парадокс: немало ленинградцев, которые прежде не записывали события своей жизни, именно во время блокады стали вести дневники. Наверное области психологии: почему человек во время чрезвычайных, стрессовых ситуаций, находясь практически на грани и жизни смерти, старается не только зафиксировать то, что видит вокруг, но и выразить свои чувства, эмоции, переживания? Возможно, именно в такие времена люди понимают свою сопричастность историческим событиям и начинают гораздо более, чем в обычное время, ощущать свою собственную значимость. А может быть, они просто не уверены, что останутся живы, и потому стараются хотя бы записями в дневнике оставить память о себе?

Об этих дневниках знали только самые близкие родственники. Времена были такие, что за «лишнее» слово или просто за высказывание, которое могли истолковать как «упадническое» или «пораженческое», можно было получить большие неприятности. И нередко именно дневники, найденные сотрудниками НКВД при обыске, служили затем важнейшим вещественным доказательством «антисоветской деятельности» автора. А некоторые из них даже стоили их авторам жизни.

К примеру, именно так случилось с ленинградским учителем Алексеем Винокуровым, расстрелянным в марте 1943 года. Военный трибунал войск НКВД Ленинградского округа и охраны тыла Ленинградского фронта 16 марта 1943 года признал его виновным в том, что «...с июля 1941 года по февраль 1943 года систематически среди работников школы, учащихся и окружавших его лиц проводил контрреволюционную антисоветскую агитацию, в которой клеветал на советскую систему и действительность, Красную Армию и печать...» 1.

Дневник красноармейца Семена Путякова2, арестованного в конце января 1942 года по печально знаменитой статье 58-10, также служил доказательством его «антисоветской деятельности», за которую его расстреляли по приговору военного трибунала. А дневниковые записи красноармейца Степана Кузнецова3 непосредственно фигурировали в составленном против него обвинительном заключении: «еще будучи солдатом Советской Армии в своем дневнике в течение 1941-1942 годов учинил ряд записей антисоветского содержания, в которых возводил гнусные клеветнические измышления на советский народ, на законы Советского Правительства, на советскую армию и ее солдат». Приговором СИ. Кузнецову были 10 лет исправительно-трудовых лагерей...

Документы свидетельствуют, что сталинский репрессивный конвейер в полной мере продолжал работать и в блокадном Ленинграде. А потому дневники как зеницу ока берегли от чужих, посторонних глаз. Вот почему так немного сегодня блокадных дневников в музеях и архивах города: до сих пор потомки хранят их дома, хотя сегодня, конечно, нет никакой опасности предавать их огласке. Более того, публикация блокадных дневников сегодня необходима, ибо они являются ныне важнейшими историческими источниками и свидетельствами эпохи...

Не зря говорят, что петербуржец, ленинградец - это не обозначение места жительства, это особое ощущение, это состояние души. Сто с лишним лет назад сложился этот особый историко-культурный тип российского человека, особый характер и особый стиль человеческого поведения. Куда в годы войны ни заносила судьба этих людей, всюду они вызывали уважение. Правда, их тогда уже называли не петербуржцами, а ленинградцами. Имя «ленинградец» было одним из самых почитаемых, самых уважаемых званий на просторах советской страны. И люди старшего поколения хорошо помнят, что достаточно было назвать себя ленинградцем, чтобы ощутить симпатию и поддержку окружающих в любом уголке бывшего Советского Союза.

Память о блокаде - это часть особого, ленинградско-петербургского самосознания. Менталитета, как сегодня говорят. В нем сочетается все - и боль страданий, и гордость за то, что, несмотря ни на что, выжили. И выжив, спасли город, а после войны отстроили его.

Город был страдальцем, мучеником. Но его жители не теряли чувства человеческого достоинства. И, во многом благодаря этому, выжили.

«В осаждённом, израненном городе, лишенном нормальных условий существования, люди не растеряли естественных человеческих чувств, - вспоминал Лев Моисеевич Никольский, в годы блокады литературный сотрудник „Ленинградской правды". - И потому в затемненных театрах выступали артисты, музыка звучала в концертных залах, за книгами выстраивались длинные очереди...» «Ленинград - город, который отличался высокой культурой, интеллектом, интеллигенцией своей, духовной жизнью, - отмечал Даниил Гранин, рассказывая о создании «Блокадной книги». - Мы хотели показать, как люди, которые были воспитаны этой культурой, смогли оставаться людьми, выстоять...

Люди во время блокады относились друг к другу гораздо более сердечно, гуманно и милосердно, чем тогда, в конце семидесятых годов. ...Ныне происходит процесс дегуманизации людей, очерствения, бессердечия; блокада в этом смысле - пример того, как в тех страшных условиях люди не позволяли себе эгоизма...»

Позволим себе и еще одну цитату. «На каждом шагу - подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность». Эти слова Дмитрия Лихачева относились к тем условиям, в которых находились ленинградцы на Дороге жизни - точнее, «дороге смерти», как тогда ее называли в городе. Но эти же слова можно применить и к жизни в блокадном городе, в котором, действительно, соседствовали самая мрачная подлость и самое высокое благородство и самопожертвование.

«...В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательными, беспримерными героями, другие -злодеями, мерзавцами, убийцами, людоедами, - считал Дмитрий Лихачев. -Середины не было. Все было настоящее, разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса... Человеческий мозг умирал последним... Люди писали дневники, философские сочинения, научные работы, искренно, «от души» мыслили и проявляли необыкновенную твердость, не уступая давлению ветра, не поддаваясь суете и тщеславию»...

Многие пережившие блокаду отмечают и еще один факт: выжить в тех нечеловеческих условиях помогли... коммунальные квартиры. Во время войны в них была атмосфера взаимовыручки, взаимопонимания, поддержки друг друга.

«Общая беда сплотила людей, - рассказывал автору этих строк житель блокадного Ленинграда Юрий Галахов. - Жили мы в ту пору в нашей коммунальной квартире так дружно, как никогда не жили. До войны постоянно ругались, даже до суда дело доходило. И после войны тоже. А тут - удивительный был дух людей на войне...»

У памяти о блокаде, как и у памяти о войне, - нелегкая судьба. Ей манипу-лировали, из нее делали политический капитал. С годами память о блокаде все больше «бронзовела» и все меньше и меньше походила на правду. «Залгана» по выражению Солженицина, была не только война. «Залгана» была и блокада.

Жестокий удар по городу нанесло «ленинградское дело». Одной из сталинских жертв стала и память о блокаде. На многие годы запретной темой стали страдания ленинградцев, трагизм блокады. Ольга Берггольц упоминала о том, что еще в сороковых годах ее просили не выступать в Москве с рассказом о тысячах голодающих ленинградцев. А ее знаменитые слова «Никто не забыт и ничто не забыто», высеченные на Пискаревском кладбище, были присвоены казенной идеологией...

«Уже умер Сталин, прошел XX съезд партии, все сменилось, ленинградский же „синдром" продолжал действовать, - отмечал Даниил Гранин. - „Великий город с областной судьбой" не смел вспоминать о блокаде. Он застыл раз и навсегда в утвержденной сверху героической эпопее 900 дней, в которые ленинградцы выстояли прежде всего „благодаря помощи всей страны", вниманию, уделенному товарищем Сталиным. Этот образ блокады был утвержден постановлениями и обвинительными заключениями трибуналов, следовательно, обжалованию не подлежал. „Ленинградское дело" скрепило его кровью сотен своих жертв. Пересмотра не дозволялось».

«Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана, - писал в те времена Дмитрий Лихачев. - Из ленинградской блокады делают „сюсюк"...». Слава Богу, сегодня мы все-таки дожили до тех времен, когда можем читать правду о ленинградской блокаде.

Наверное, первым прорывом к трагической правде о ленинградской правде стала все-таки «Блокадная книга». Недаром столь трудным был ее выход в советское время. Через какие только препоны цензуры не приходилось проходить Даниилу Гранину и Алесю Адамовичу, чтобы их детище увидело свет, хотя бы в том, отредактированном виде, на который приходилось порой соглашаться.

«Почему нам было нужно больше людей? Да потому, что оказалось, у каждого есть свой рассказ, - рассказывал впоследствии Даниил Гранин о создании «Блокадной книги». - У каждого оказалась своя трагедия, своя драма, своя история, свои смерти. Люди и голодали по-разному, и умирали по-разному...

Многое решал талант рассказчика. Лучше всего рассказывали женщины. Женская память устроена несколько иначе, чем мужская. Ведь мужская память - она глобальная какая-то: мужчин общие ситуации больше интересуют. А подробности быта, бытия, что творилось на малом участке - очередь, булочная, квартира, соседи, лестница, кладбище, - это память... женская. Она была более красочная и крепкая......

Существовал к тому времени устоявшийся, окаменелый стереотип идеологии блокады. Блокада - героическая эпопея. Подвиг ленинградцев, которые не сдали город, отстояли его. Девятьсот дней блокады. Единственный город в истории Второй мировой войны, в истории нашей Великой Отечественной войны, который не сдался. И - всё! На Нюрнбергском процессе было зафиксировано, что погибло шестьсот шестьдесят тысяч человек. Ни одним больше! Мы вскоре поняли, что эта цифра преуменьшена значительно. А, главное, что дело не в героизме.

В конце концов, для многих это был вынужденный героизм. Героизм заключался в другом. Это был героизм внутрисемейный, внутриквартирный, где люди страдали, погибали, проклинали; где совершались невероятные поступки, вызванные голодом, морозами, обстрелом. Это была эпопея страданий человеческих. Это была история не девятисот дней подвига, а девятисот дней невыносимых мучений. Что, конечно, не соответствовало пафосу подвига, того, что прочно вошел в историю Великой Отечественной войны...»

«Блокадная книга» увидела в свет в 1982 году. И она стала одним из пред-вестников того, что правда о блокаде - живая, настоящая, ничем не приукрашенная - все-таки пробьет себе дорогу.

Впрочем, нельзя не упомянуть, что были в ту же пору и еще одни опубликованные воспоминания о блокаде, по своей правдивости, страстности и эмоциональности, пожалуй, не уступавшие «Блокадной книге». Правда, советским читателям она была недоступна, - ее знали лишь те, кто не боялся брать в руки «тамиздат». Ибо эти блокадные мемуары в нашей стране в советское время были запрещены в силу их «антисоветчины» и автора-эмигранта - женщины, являвшейся в СССР персоной нон-грата. Представительница «отжившего класса», «антисоветчица», скрывавшаяся под «личиной» служащей, после эвакуации из Ленинграда - житель оккупированной территории, а потом - «невозвращенец». Всего этого набора хватало, чтобы приклеить Скрябиной ярлык «врага советской власти», а ее дневнику - «клеветнических измышлений».

Речь идет о дневнике Елены Скрябиной - именно она для Запада стала летописцем ленинградской блокады. В 1964 году в Мюнхене на русском языке вышла ее книга «В блокаде», спустя восемь лет на немецком языке вышел ее «Ленинградский дневник», а в 1976 году в Париже на русском языке - «Годы скитаний». Во времена «железного занавеса» дневник Скрябиной служил за рубежом главным и практически единственным свидетельством о трагической ленинградской эпопее в годы войны.

Кто же такая Елена Скрябина? Она родилась в 1904 году в Нижнем Новгороде. Отец - дворянин Александр Горсткин, владелец поместья в Нижегородской губернии, монархист, депутат IV Государственной Думы. Его любили и уважали крестьяне - это спасло родных во время погромов помещичьих усадеб осенью 1917 года. Во время гражданской войны он примкнул к белому движению, мечтал спасти царя и его семью, вывести их из Сибири. Потом он оказался в эмиграции и умер в Париже.

Елена Скрябина волею судьбы осталась в России, с середины 1920-х годов жила в Ленинграде. Склонность к литературному творчеству проявилась у неё очень рано. Еще в детстве она писала дневники, которые пришлось сжечь. В гражданскую войну они могли погубить всю семью - в них рассказывалось о работе отца в Думе. В 1930-х годах Скрябина чудом убереглась от многочисленных «чисток». Работала машинисткой, перед войной окончила Институт иностранных языков.

«В свободное время пишу дневник, который веду с самого начала войны, - отмечала Скрябина. - Все дневниковые записи - это разрозненные листы, а то и клочки бумаги. Кто знает, может быть, когда-нибудь их можно будет опубликовать, как документ одного из важнейших периодов истории».

Дневник Скрябиной уже давно не под запретом - его опубликовали в нашей стране в 1994 году. Однако у многих он способен вызвать неприятие: уж больно «непатриотичную» позицию заняла Скрябина с самых первых дней войны. Она не копала окопы, не рыла щели, не тушила зажигалки. Она просто жила в осажденном городе, думая об одном - как выжить и спасти детей. Забота о детях ведет ее везде. Чего точно нет в дневнике Скрябиной, так это привычного для нас единодушия жителей города. В осажденном Ленинграде были разные люди, и записки Скрябиной показывают, что среди них немало тех, кто не отличался симпатиями к советской власти. Ведь со времени революции прошло всего только двадцать лет. Несмотря на «чистки» и репрессии, а во многом и благодаря им, в обществе был слой людей, внутренне ощущавших свою абсолютную чуждость сталинскому режиму.

Двадцать лет эти люди жили в ожидании, что эта власть кончится. И теперь, когда началась война, многие из них разрывались между противоположными чувствами: с одной стороны, родине грозит страшный завоеватель, несущий смерть и страдания, с другой стороны, возможно, он поможет освободиться от сталинской тирании.

Вот что записала Скрябина на второй день войны: «Бывшая домовладелица Анастасия Владимировна не скрывала своей ненависти к советской власти и видела в войне и победе немцев единственное спасение. Хотя я во многом разделяю ее взгляды, но в эту минуту ее улыбка меня безумно раздражала. Хочется верить, что несмотря ни на что, Россия не будет уничтожена, а в то же время сознаешь, что только эта война является реальной возможностью для освобождения от террористического режима».

Первую блокадную зиму, самую страшную, Скрябина провела в блокадном Ленинграде. Затем - эвакуация на «Большую землю». Результатом долгих скитаний стал Пятигорск. Но прошло немного времени, и война пришла и туда.

В августе 1942 года Пятигорск захватили немцы. В 1943 году Скрябину угнали в Германию, где она попала в лагерь восточных рабочих в Бендорф на Рейне. Из лагеря Скрябину освободили войска союзников. Будучи в категории «перемещенных лиц», она понимала, какая участь может быть уготована ей по возвращении на Родину. Попав во французскую зону оккупации, она избежала выдачи. В 1950 году переехала в США, где поступила в университет в Сиракузах, три года работала над получением докторской степени. В начале 1960-х годах Скрябина стала профессором университета города Айовы, тогда же началась ее литературная деятельность...

Со времени издания «Блокадной книги» до эпохи «гласности», а затем и «свободы слова» оставалось уже совсем недолго. Именно тогда рухнули все запреты. Правда, и тут с памятью о блокаде сыграли злую шутку. На первый план вышло то, что порой больше всего выглядело как сенсация. И пресловутое людоедство, и «жирующие» смольнинские руководители Ленинграда... Список можно продолжать. А голодающим ленинградцам доставалось роль жертв режима, который своими неумелыми действиями обрек огромный город на голодную смерть. Была ли эта та правда о блокаде, о которой десятилетия назад мечтали Дмитрий Лихачев, Даниил Гранин и Алесь Адамович? Едва ли...

И все-таки, несмотря на все попытки сделать сенсации на блокадных страницах, за два последних десятилетия по крупицам, порой практически с нуля, заново собиралась память о блокаде. Дневники и воспоминания играют в этом восстановлении истинной картины о блокаде очень важную роль. Они очень точно дают понять атмосферу жизни блокадного Ленинграда. И те дневники и воспоминания, что собраны в эту книгу, - тоже своего рода энциклопедия ленинградского блокадного быта.

В них можно узнать об очень многом. К примеру, почему во время блокады ленинградцы испытывали чувство тревоги, когда видели ясное солнце и безоблачное небо, и радовались пасмурной погоде? Какие кинофильмы шли в блокадном городе? Как распространялись новости в условиях минимума официальной информации?

«Газеты неясно сообщали о положении на фронтах, и люди жили слухами, -вспоминал Дмитрий Лихачев. - Слухи передавались повсюду: в буфете, на улицах, но им плохо верили - слишком они были мрачны. Потом слухи оправдывались».

Больше всего слухов, зачастую самых нелепых, распространялось в людных местах - очередях и на рынках. Они тут же обрастали всевозможными деталями и подробностями и начинали свою собственную жизнь. К примеру, в феврале 1942 года в городе пронесся слух о снятии и предании суду председателя исполкома Ленгорсовета Попкова. Бытовали настроения, что голод в Ленинграде - это результат его «вредительской деятельности».

«Трудно сказать, где возник этот слух, но очевидно, почему он получил такое широкое распространение, - отмечает историк Никита Ломагин. - Вероятно, народ жаждал мщения за перенесенные страдания и лишения, искал и нашел простое объяснение причин голода. Попков, как олицетворение власти, получил по заслугам - «снят», «арестован», «расстрелян». Этот слух был своего рода народным приговором власти, а степень его распространения - показателем отношения в целом не только к человеку, но институту, который он представлял... Поразительно, что немцев, организовавших блокаду и голод, народ винил куда меньше, чем советскую власть»4.

К «сарафанному радио» добавлялась «шпиономания», невероятных размеров достигавшая в начале войны. «Шпионов искали всюду, - рассказывал Дмитрий Лихачев. - Стоило человеку пойти с чемоданчиком в баню, как его задерживали и начинали „проверять". Так было, например, с М. А. Панченко (нашим ученым секретарем). Ходило много рассказов о шпионах. Рассказывали о сигналах, которые передавались с крыш немецким самолетам. Были какие-то якобы автоматические маяки, которые начинали сигнализировать как раз в часы налетов. Такие маяки, по слухам, находились в трубах домов (их было видно только сверху), на Марсовом поле и т. д. Какая-то доля истины в этих слухах, может быть, и была: немцы действительно знали все, что происходит в городе»...

У каждого из переживших блокаду - своя память о ней. И у каждого из дневников и воспоминаний, вошедших в эту книгу, - своя судьба, своя история. Собранные вместе, рядом, они удивительным образом взаимно дополняют и подтверждают друг друга. А это значит, что все вместе, и дневники, и воспоминания, все-таки могут приблизить нас к правдивой картине блокадных дней...

Значительную часть этой книги составляют блокадные дневники трех взрослых жителей Ленинграда - врача Екатерины Глинской, журналиста Ксаверия Сельцера и Марии Васильевой, а также двух детей-подростков - Галины Зимницкой и Елизаветы Вейде.

Взгляд из того времени подтверждается воспоминаниями, написанными спустя почти семьдесят лет после блокады. В этой книге - воспоминания детей блокадного Ленинграда, переживших самые тяжелые дни 900-дневной осады, -Дмитрия Семенова, Джона Федулова и Владимира Моргачева.

Врач Екатерина Прокофьевна Глинская вела свой дневник с 12 декабря 1941 года по конец блокады. Когда началась война, она работала хирургом в Обуховской больнице, затем заведовала хирургическим отделением инфекционной больницы Фрунзенского района, что на Лазаретном переулке у Витебского вокзала. Уникальным иллюстрациями к дневнику служат рисунки неизвестной художницы, сделанные в больнице. На некоторых из них запечатлена и сама Екатерины Глинская.

Муж, железнодорожник, был далеко на севере, а она здесь, в осажденном Ленинграде. Дочери Оксане - чуть больше года: она родилась в октябре 1940 года. Когда родной дом на улице Чайковского, 33, разбомбили, пришлось перебраться на улицу Союза Печатников, но и там их постигла та же участь. С весны 1942-го и до самого конца войны семья Глинских жила при больнице...

Удивительно, что посреди всего этого ужаса, голода, бомбежек и обстрелов, она находила в себе силы говорить о... красоте блокадного города. «...Никогда мне не казался город таким красивым, как в эти смертельные дни, - записала она тогда, 12 декабря. - От мороза стоят такие красивые деревья, так красива Нева и ее набережные с замерзшими кораблями и застывшими домами».

Интересно и то, что на страницах дневника запечатлелись настроения ленинградцев. Тогда, в самые страшные месяцы блокады, людям оставались только надежда на спасение и вера в чудо, а потому и канонада на фронте воспринималась как предвестник близкого освобождения. Увы, до освобождения было еще очень и очень далеко.

«Самым больным был вопрос отъезда, - читаем в дневнике за 23 марта 1942 года. -Слухи и настроения колебались, как море. Приходили, говорили: «Немедленно убегайте из этого обреченного города. Не останется здесь камня на камне». Следом другие говорили: «Врут, подлецы, самое страшное позади. Ехать не надо. Везде голод, нигде не ждут с жареными пирогами, дорога из Ленинграда усеяна трупами». Эти противоречия буквально раздирали сердце на части».

Лето 1942-го подарило надежду. Истерзанный, измученный город понемногу возвращал свой человеческий облик. «Удивительные люди эти ленинградцы, -записала Екатерина Глинская 21 июня 1942 года. - Многие имеют возможность уехать - так не хотят, плохо живут, голодают, а не хотят бросать город».

Сегодня может показаться невероятным, что тогда, летом 1942 года, когда враг стоял у самых стен города на Неве, когда разгоралось битва на Волге, в Ленинграде носились самые невероятные слухи. «Масса разноречивых разговоров о конце войны и втором фронте, - записала Екатерина Глинская 21 июня 1942 года. -Упорно говорят, что война кончится в августе - сентябре. Но при нас или после нас, как говорят ленинградцы, неизвестно...».

Конца войны ленинградцы ждали как чуда... Поверили ли бы они тогда, если бы узнали, что война будет продолжаться еще почти три года? «Наступает 1943 год, миллионы людей ждут от него исполнения заветного желания -конца войны, - записала Екатерина Глинская в последний день 1942 года. - Что на самом деле он принесет?..».

Но до конца войны еще надо было дожить. «Два года Ленинград живет под гнетом смерти каждую минуту», - записала Екатерина Глинская 19 апреля 1943 года, пытаясь объяснить причину резкого увеличения в городе «психозов депрессивного толка». Опасность подстерегала каждую минуту. И это - та опасность от которой практически невозможно уберечься, та беда, которую невозможно предугадать и обмануть. Перед лицом этой угрозы человек становился абсолютно беззащитным. «Большое количество жертв среди гражданского населения, - отмечала она 17 июля того же года. - Настроение такое, что идешь по улице и ждешь выстрела в спину». И не случайно сигнал отбоя - «лучшая симфония войны», а главная мечта - выспаться без тревог и пройти по улице без страха, не боясь попасть под обстрел.

«Как хочется жить!» - постоянно, несмотря ни на что, звучит на страницах дневника. Жить, выжить, пережить эту страшное время. Хотя бы ради дочери, ведь именно она среди всего этого ужаса была главным смыслом жизни. Какими только словами не называет ее Екатерина Прокофьевна на страницах дневника - «малютка», «обезьянка», «девочка», «шантрапа». «Малютке сегодня 2 года 3 месяца, - записала Екатерина Глинская 26 января 1943 года. Забавно говорит стихи и растет это зернышко, само не знает, на какой жуткой почве, политой кровью страданий».

Осколок снаряда, застрявший в оконной раме, до сих пор хранится в семье Оксаны Викторовны Глинской как семейная реликвия. И будет храниться вечно, как память о блокаде. Страшное орудие смерти - маленький кусок железа с рваными, острыми краями...

«О том жутком эпизоде мама потом не раз рассказывала мне, - говорит Оксана Глинская. - Каким-то неведомым чувством ощутив беду, она закрыла меня спиной от града стекол, посыпавшихся из разбитого окна. Но об этом в дневнике ничего нет - мама не писала о своих подвигах, все это было само собой разумеющееся. Спасение от почти неминуемой смерти - это было просто как чудо, или знак свыше. И он наполнял еще большей жаждой жизни».

«Чудесные белые ночи, - записала Екатерина Глинская 9 июня 1943 года. -Всю ночь можно читать. Часов с 11 поднимают аэростаты воздушного заграждения, и они на фоне серо-голубого неба плавают в эфире, как дельфины. Чудесные дни и ночи, только бы жить. Хочется побродить по Неве, хочется жить».

«В мамином блокадном дневнике, действительно, нет ни вздохов, ни стонов, ни обличения, - говорит Оксана Глинская. - Мама никогда не жаловалась, что в жизни ей выпало такое испытание. Она была очень жизнелюбивым, талантливым человеком. Писала стихи, играла на скрипке, хорошо рисовала, была хирургом от Бога»...

Почти семьдесят лет пролежал в семейном архиве и дневник ленинградского журналиста Ксаверия Наумовича Сельцера. Составителю этой книги его любезно предоставила его родственница Мария Яковлевна Мурина, дочь ленинградца-фронтовика, прошедшего всю войну от простого ополченца Выборгского района Ленинграда до начальника штаба дивизии.

Про автора этого литературного произведения, озаглавленного им «Заметки в осаде"», к сожалению, известно немного: в 1930-х годах он был журналистом, газетным работником, сотрудничал в одной из ленинградских газет. Когда началась война, ему было уже за 60 лет. На своем веку Ксаверий Сельцер повидал немало - революции, гражданскую войну, сталинский мрак предвоенного десятилетия. Но это было его время, страшное и одновременно счастливое, - то, в котором он жил, и другого было не дано...

Несмотря на все трагические катаклизмы, он сохранил независимость и критичность суждений. В дневнике немало острых тем и неудобных вопросов. По всей видимости, автор был далек от раболепия перед тогдашними властями: о ее действиях он порой отзывается с раздражением и возмущением. Трудно сказать, что было бы, если бы дневник попал в руки «бдительных органов». Как известно, они не дремали даже в самые страшные месяцы блокады. Вполне возможно, Сельцера ждало бы обвинение в «пораженчестве» и «контрреволюционной агитации». Но судьба хранила. На счастье, среди тех, кто мог знать об этом дневнике, непорядочных людей не нашлось...

Ксаверий Сельцер был из поколения старых петербургских интеллигентов. Судя по дневнику, он обладал несомненным художественным чутьем и литературным талантом. Недаром его дневник читается как настоящий роман, и его главное достоинство - в том, что в нем нет ни слова неправды.

«Старая привычка писать на людях, оставшаяся у меня со времени репортерства, помогает мне сейчас, - отмечал Сельцер в своем дневнике. - Кругом и старики, и женщины, по обыкновению, „калякающие" о чем угодно, и хнычущие мамаши, а я - правда с некоторым напряжением - пишу, ловлю свои мысли и закрепляю на бумаге...» В этих воспоминаниях - живой человек, с его мыслями и думами, тревогой и отчаянием. Личные впечатления о происходящем соседствуют с раздумьями о судьбах родного города и страны. В принципе, к этому дневнику практически нечего добавить - автор все уже сказал, и нам остается только вчитываться в пожелтевшие от времени страницы и слушать голос эпохи. Читая эти записи, как будто погружаешься в трагический мир блокадного города - голод, бомбежки, смерть. И в то же время чувствуешь стойкое желание людей выжить, вопреки всему, вера в то, что весь этот кошмар рано или поздно кончится и жизнь будет другой - обязательно лучше, чем до войны...

Блокадный дневник Марии Васильевой, как и многие другие, никогда прежде не публиковался. Будучи семейной реликвией, он по сей день хранится в домашнем архиве. Составителю этой книги его любезно предоставил петербургский историк Всеволод Абрамов.

«Васильевы, наши родственники, жили на улице Достоевского, почти напротив Кузнечного рынка, - рассказывает Всеволод Валентинович. - Я часто бывал у них, слушал рассказы Марии Александровны, родной сестры моей бабушки о жизни в блокаду. В осаждённом Ленинграде она жила с двумя дочерьми Bepoй и Марией и 14-летней внучкой Олей». Одна из двух сестер, Мария, вела дневник. Она начала его 19 января 1942 года, а последняя запись датирована 18 мая того же года.

«Блокадная история этой семьи интересна и важна тем, что позволяет понять; как без запасов продовольствия, денежных средств или ценностей люди выдержали голод и выстояли в тяжелейших условиях, - считает Всеволод Абрамов. - А секрет прост: в семье, как и в любом коллективе, в тяжелой обстановке важен лидер, решающий важнейшие вопросы жизни. Вот таким лидером в семье стала; Вера Алексеевна (по мужу Савицкая), бухгалтер небольшого завода в Ленинграде. Даже я, будучи еще совсем маленьким, запомнил эту строгую до cypoвости тетушку, не терпящую нытья, капризов и прочих слабостей...».

Кроме основной работы, Вера была бойцом местной противовоздушной обороны, дежурила на крыше своего дома. Еще до того, когда начался голод, она взяла на учёт все продукты. Не всем это было понятно, но скоро Мария записала в дневнике: "Я очень благодарна нашему гению Верусе, которая сумела пресечь возгорающие наши аппетиты и всё поставила в строгие рамки дележа, и, главное, еды в строго установленное время и со всеми вместе». Второе правило Веры заключалось в том, чтобы все двигались, работали, имели какие-то постоянные обязанности. Она следила, чтобы все мылись, стирали бельё (даже постельное), мыли пол, доставали дрова для маленькой печурки, приносили воду. Благодаря этому и выжили в самую тяжелую первую блокадную зиму.

В дневнике много отчаяния и горечи, здесь нет героизма, зато есть подлинное ощущение трагедии жителей города, пытающихся выжить изо всех сил...

Первым месяцам войны посвящен дневник ленинградского школьника Дмитрия Семенова. С первого дня войны он вел дневник, сохранившийся по сей день в его домашнем архиве. Простая ученическая тетрадь, с аккуратными записями, сделанными чернилами. Тринадцать страниц убористого текста.

Когда началась война, Дмитрий Семенов окончил четыре класса 2-й средней школы Выборгского района Ленинграда. Сохранилась его школьная характеристика, выданная ему как раз после четвертого класса. «Способный мальчик, но вялый, флегматичный во время ответов. Говорит очень тихо. Быстро устает слушать, отвлекается посторонними вещами, начинает толкать соседей, заговаривает с ними или совсем забывает классную обстановку и думает о чем-то своем. Очень часто болеет. Общественные нагрузки выполняет педантично. К ребятам относится дружелюбно, но дружить начинает с самыми тихими учениками».

Может быть, в чем-то учительница была не права в отношении обычного ленинградского подростка из интеллигентной учительской семьи. Причем ребенка, без всякого сомнения, не просто очень начитанного и воспитанного на лучших образцах русской классической литературы, но и одаренного литературным и вообще художественным талантом.

Мама, Наталья Павловна Семенова, была учительницей музыки, рисования и физкультуры, вела все предметы в нулевых (дошкольных) классах. Отец, Василий Иванович Семенов, преподавал русский язык и литературу. Бабушка, Надежда Николаевна Захарова, тоже была педагогом.

«28-го июня 1941 года мне исполнилось двенадцать лет, - рассказывает Дмитрий Васильевич. - Я непосредственно стал писать все, как было, как я это представлял и видел, без какой-либо посторонней помощи. Написал немного, потом начались очень тяжелые времена, и я перестал писать. До этого у меня уже были кое-какие „литературные опыты", но они были посвящены более прозаическим вещам - например, жизнь кошки. А первые записи я сделал лет в шесть».

Сначала война воспринималась им как нечто происходящее где-то далеко, а эвакуация казалась увлекательным приключением, вроде поездки в пионерский лагерь. И только после бомбежки эшелона приходит трагическое понимание, что игры кончились, веселых приключений больше не будет, что война -страшная, безжалостная, жестокая и беспощадная - решительно и бесповоротно ворвалась в жизнь. Прежней жизни уже не будет и биться придется не на жизнь, а на смерть, причем в стороне остаться нельзя никаким образом...

В те дни Дмитрий Семенов едва не оказался жертвой трагедии, подобной лычковской. Как известно, в поселке Лычково нынешней Новгородской, а тогда Ленинградской, области в июле 1941 года попал под вражескую бомбежку эшелон с детьми из Ленинграда. Долгое время после войны лычковская трагедия умалчивалась и только в последние десятилетия перестала быть «белым» пятном истории. Хотя в самом Лычково о той страшной истории не забывали, а на могиле погибших в ту бомбежку ленинградских детей всегда лежат цветы, игрушки и конфеты...

Однако лычковская трагедия была не единичным эпизодом. Подобных случаев, когда ленинградские дети становились мучениками войны, было немало. Одной из причин тому стала роковая ошибка, точнее, фатальное заблуждение, приведшее к чудовищной трагедии. Как известно, вскоре после начала войны началась эвакуация детей из Ленинграда, однако «наверху» в первые недели войны были уверены, что опасность Ленинграду грозит со стороны Финляндии, поэтому детей отправляли в те места, которые посчитали безопасными, а именно в южные районы Ленинградской области. Поэтому большое число эвакуируемых детей попало в Демянский, Маревский, Молвотицкий, Валдайский и Лычковский районы тогдашней Ленинградской области. Как оказалось, детей везли прямо навстречу войне...

Эшелон, в котором Дмитрий Семенов в августе 1941 года возвращался из валдайской эвакуации в Ленинград, тоже попал под бомбежку. До сих пор среди семейных раритетов Дмитрия Васильевича хранится военная реликвия - осколок вражеской бомбы, попавший в вагон во время той бомбежки. А рядом - надпись, сделанная рукой отца: «Осколок бомбы, сброшенной с немецкого самолета в наш поезд на станции Бурга во время возвращения в Ленинград из Боровичей. Август 1941 г.»5.

Кроме дневника, во время валдайской эвакуации Дмитрий Васильевич делал зарисовки, где в мельчайших деталях изобразил те места, где ему довелось оказаться. И не только запечатлевал виды окрестностей, а также встречавшихся характерных личностей (портрет лавочника), но и начертил точный план под названием: «Местность, где мы жили в эвакуации. Лето 1941 г.», обозначив условными знаками селения, отдельные дома и дороги, мельницы и заводы, реки и мосты, озера и речки, поля и леса...

Джон Федулов в самом начале войны в числе тысяч ленинградских детей тоже был оправлен в эвакуацию в южные районы Ленинградской области. В июле 1941 года волею судьбы он оказался в самом пекле - на станции Лычково. Собственными глазами видел гибель эшелона с ленинградскими детьми...

Никогда не публиковался и дневник Галины Зимницкой. В год сорокалетия Победы, в 1985 году, Галина Карловна обратилась в одну из ленинградских газет, но натолкнулась на странную стену отчуждения. «Теперь так много стало воспоминаний о блокаде, - заявили ей, - что у нас есть гораздо более интересные дневники, чем ваш». Действительно, в ту пору, когда военно-патриотическое воспитание являлось одним из столпов советской идеологии, подобный дневник, в который было «слишком мало» подвигов, не вписывался в официальную, героическую трактовку ленинградской блокады.

В этом дневнике все 900 дней осады представлены глазами простой девочки-подростка. Спустя два месяца после начала войны ей исполнилось 14 лет. Война заставила ее рано повзрослеть и, конечно, она не хотела оставаться в стороне от «взрослой» жизни. Поначалу все напоминало игру, поскольку война была где-то далеко, а город жил хоть и не прежней, но еще довольно мирной жизнью. На третий день войны, 25 июня, готовили чердак к противопожарной обороне. «После работы захотелось выкупаться, смыть пот. Лежим на пляже в Озерках. Солнце печет, небо ярко-голубое». Но война и тут напоминает и себе: безмятежный зной прерывает сирена воздушной тревоги. «Я смотрю на небо: все спокойно, чисто. Вдруг на пляже появляется милиционер и загоняет всех в кусты и под деревья. Для чего? Нам кажется, что это лишнее. Нет никаких самолетов».

Но вскоре оказывается, что вовсе не лишнее. Запись от 6 августа 1941 года: «Участились тревоги. Город меняет свое лицо. Заложили мешками с песком витрины магазинов». «С каждым днем мне все труднее писать дневник, - записала Галя 15 августа. - Неужели брошу? Правда, эти дни проходят однообразно, без особых событий. Если заглянуть в наши души, то, наверняка, все хотят испытать хоть чуть-чуть боевой обстановки (бомбежки) и попробовать свое умение на раненых. Хотя это глупо».

«С продуктами стало совсем плохо, - читаем 9 сентября 1941 года. - Еда очень скудная и однообразная, а аппетит увеличивается с каждым днем». В дневниковых записях - голод и постоянные обстрелы. С крыши родного дома на Сердобольской улице, самого высокого в округе, было видно далеко. Видно все - и гибель людей под бомбежкой в парке Лесотехнической академии, и предательские сигнальные ракеты, которые неизвестный враг посылает где-то совсем рядом.

Смерть становилась повседневной, но к ней все равно невозможно было привыкнуть. И среди этого царства смерти - упорная вера, что эти ужасы рано или поздно кончатся. «10 октября 1941 года. На днях мы с мамой зашли в Выборгский универмаг посмотреть, что там есть. Увидели купальные костюмы из черного сатина с голубой отделкой и с кокетливыми резиночками на боках трусиков и на лифчике. Купили себе по купальнику. Продавщица смотрела на нас с мамой, как на чокнутых или знающих великую тайну конца войны. Нет, ничего мы не знаем, просто хотим дожить до мирных дней».

Самые пронзительные по своей трагичности записи посвящены первой блокадной зиме. «Голод сосет днем и ночью». Мысли только о том, как бы выжить в этих нечеловеческих условиях. Мать меняет на «черном рынке» вещи на хлеб. «Господи, - восклицает бабушка, - ведь это же ворованный хлеб! За такое сейчас расстрел, и ты пойдешь, как сообщница». «Понимаю, - с отчаянием отвечает мать. - Но я не могу видеть, как мы все приближаемся к смерти. Как же нам иначе выжить?»

Запись от 11 декабря 1941 года: «Днем в булочной видела ужасную сцену. Мальчишка лет десяти выхватил у старушки пайку хлеба и сразу начал есть. Женщины бросились отнимать, а он лег на пол, лицом вниз, и, не обращая внимания на обрушившиеся удары, доел хлеб на грязном полу. Самое ужасное в том, что никто не заступился за ребенка. Полежав немного, воришка встал, вытер рукавом слезы и кровь и ушел грязный, оборванный, совсем одинокий. Сейчас мне его жалко до боли в сердце. Где же я была тогда? Стояла, смотрела и молчала».

По направлению к Шуваловскому кладбищу, через Поклонную гору, жители возят на саночках гробы или зашитые в простыню трупы, «похожие на куколки какого-то огромного насекомого». На самом кладбище хоронить их просто некому; незахороненные покойники лежат за оградами и на дорожках...

И еще одна страшная картинка из той зимы. «26 декабря 1941 года. ...По дороге домой мы видели на снегу мертвую молодую женщину. Она лежала на проезжей части Лесного проспекта, видимо, упала с воза, когда сани с покойниками накренились на ухабе. Сначала нам показалось, что это лежит манекен из разбитой витрины магазина - так красива была эта женщина. На ней было темное легкое платье с глубоким вырезом. Красивые смуглые руки были сложены на груди, как у певицы. Великолепные темные волосы разметались по грязному снегу. Удивляло ее прелестное, не исхудавшее, чуть скуластое лицо с густыми ресницами. Мы с мамой стояли и смотрели с большой жалостью на эту погибшую красоту, а мимо шли люди и никто не останавливался...»

И посреди всего этого блокадного ада - возглас: «Господи, когда все это кончится?». Когда, наконец, ушла в прошлое та жуткая первая блокадная зима, казалось, что страшнее ее уже быть ничего не может, что теперь самое страшное уже позади. Вокруг продолжает множиться смерть, но жизнь все равно берет свое. Впереди - юность, впереди - первая любовь. И мысли - не только о войне. «20 октября 1942 года. Хочу пойти в Лесотехническую академию на танцы, а что надеть? Из своих прежних платьев я давно выросла». Выручила подружка, предложила свой наряд. «Я оделась и посмотрела в зеркало. Да! Я уже девушка. Сколько ни будет у меня потом в жизни платьев, это первое взрослое платье не забуду никогда».

Проходит еще один блокадный год. В нем много всего - служба в противопожарном полку, поступление в школу ФЗО. И хотя смерть от жестоких обстрелов подстерегает еще на каждом шагу, по всему чувствуется, что конец блокады уже близок.

«3 октября 1943 года. Наступление наших войск теперь не остановить до самого Берлина! Все так говорят. Настроение хорошее, приподнятое. Часто захожу в парикмахерскую на Литейном, делаю завивку щипцами». Мечты о том, что нужны модельные туфли. Нельзя же все время танцевать в чужих! Чтобы купить на «черном рынке» красивые туфельки (в магазинах их нет), приходится продать швейную машинку. Поездки на танцы и поход в кино - под обстрелами. Какой неестественной кажется теперь смерть, когда в душе царит любовь. И встреча нового, 1944 года, в кругу «кавалеров»...

Запись от 3 января 1944 года гласила: «До чего изнуряют эти обстрелы, как это все осточертело! Ведь жизнь наладилась, трамваи ходят, электричество горит, работают кинотеатры. Но обстрелы порой напрочь перечеркивают все планы, а иногда и жизнь. Как с этим примириться?» Пережить всю блокаду – и едва не погибнуть во время артобстрела в самом начале января 1944 года, всего за несколько недель до «ленинградской победы»!..

И, наконец, 27 января 1944 года. «Могучий голос Левитана: „Сообщение Совинформбюро. Полное освобождение Ленинграда от вражеской блокады!" оно, такое долгожданное и радостное известие. Вечером будет салют! Нет, не могу писать, плачу от счастья». И запись следующего дня: «Салют был грандиозный. Когда раздавался очередной залп, у меня мурашки бежали по спине, так это было торжественно и красиво. Народа было - сколько хватало глаз, многие плакали»...

В дневнике Елизаветы Георгиевны Вейде - уникальная летопись всех тех мытарств, лишений и страданий, что выпали на долю простой ленинградской девочки с Гражданки. До войны она успела закончить шесть классов. Дневник начат весной 1942 года - с эвакуации из Ленинграда на Кавказ, включает в себя оккупацию и вывоз на работу в Германию. Закончен дневник летом 1945 года. Это свидетель эпохи, позволяющий и сегодня, спустя более чем шестьдесят лет, глазами девочки-подростка увидеть и почувствовать страшную драму, навалившуюся на семью. Мы уверены, что он будет интересен читателям, поэтому привели его здесь практически полностью, без купюр и почти без редакторской правки. Это не просто летопись трагедии, это можно назвать настоящей исповедью, обращенной и к себе, и к современникам, и к потомкам...

«Были ли ленинградцы героями? Нет, это не то: они были мучениками...», - отмечал Дмитрий Лихачев. «Вторая мировая война породила три города-символа, - продолжает эту мысль Даниил Гранин. - Хиросиму - как ужас атомной бомбы, Сталинград - символ сопротивления и Ленинград - символ страдания неповинных людей».

P.S. Иллюстрациями к блокадным дневникам и воспоминаниям стали уникальные фотографии из семейных, домашних архивов, а также из альбома Владимира Никитина «Неизвестная блокада. Ленинград 1941-1944» (СПб., 2002).

1 Блокадные дневники и документы СПб., 2004. С. 237.Дневник А. И. Винокурова опубликован там же, с. 238-291.

4 Ломагин Н.А. Неизвестная блокада. Кн. 1. СПб., 2002. С. 285. 12

5 Бурга - деревня в Маловишерском районе Новгородской области и одноименная железнодорожная станция в 18 км к юго-востоку от Малой Вишеры.